Лето у моря - Анн Филип

огромные глаза непередаваемого цвета — зеленовато-золотые, — во взгляде которых, вспоминает Эльза, поражала смесь какого-то почти боязливого недоумения и пылкости, порой даже неистовства.

Эльза довезла ее до дома, в районе улицы Алезия; в последнюю минуту Жанна обмолвилась, что ищет жилье, — друзья, оставившие ей на год квартиру, должны скоро вернуться в Париж. Недолго думая Эльза предложила девушке пожить пока у нее, и так же, без раздумий — Жанна потом сама ей в этом призналась, — та приняла приглашение.

Теперь тень платана накрыла весь диван. Жанна все еще спит, приоткрыв рот. А Эльза видит ее здесь, под этим деревом, на этом ложе, такой, какой она была три года назад, через десять месяцев после их знакомства и всего через несколько дней после приезда Франсуа. Жанна уже любила его. Они отдыхали после обеда, холодный ветер шумел в листве платана, пришлось надеть свитера. Жанна впервые заговорила о своем прошлом, вероятно потому, что впервые освободилась от него: конец одиночеству, конец борьбе, которую приходится вести начинающей актрисе, шаг за шагом пробивающей себе путь.

Она говорила короткими, рваными фразами, с долгими паузами, которые Эльзе не хотелось прерывать. Жанна знала магическое воздействие своего голоса, но не пользовалась этим, ее речь могла бы показаться даже монотонной, она говорила ровно, ничего не подчеркивая, стараясь не объяснить, а, скорее, передать свои ощущения, впечатления, мимолетные переживания. И по мере того, как она рассказывала, перед Эльзой вставали картины, точно соединялись воедино кусочки мозаики. Ей открывалось тоскливое уныние по окончании спектакля, когда гаснут огни в зале, как правило, далеко не полном, и актеры, усталые, опустошенные, собираются в единственной уборной, быстро снимают грим, меняют сценические костюмы на обычные, расходятся каждый в свою сторону, поцеловавшись на прощанье, бросив «до завтра». Те, у кого в этот день есть деньги, хватают такси, остальные спускаются в метро, торопясь, чтобы успеть на последний поезд.

«Никогда не забуду, — говорила Жанна, — эхо своих шагов в подворотне, перед дверью консьержки, звук автоматического счетчика, выключающего в подъезде свет, сопение лифта, резкий лязг его металлической дверцы и ту минуту, когда я поворачивала ключ в замке. Иногда я ложилась, не гася лампы, но от гнетущей гробовой тишины спасения не было». Эльза представляла себе, как Жанна снова раздевается, если хватит мужества — моется, ложится в не убранную с утра постель, на холодные простыни. «Я клялась себе, что завтра непременно застелю ее, чтобы следующей ночью комната не выглядела такой запущенной, но, как правило, утром убегала полусонная, оставив полный кавардак в спальне». И она добавляла: «В те дни, когда не было репетиций, или ночами, если я не падала от усталости, я читала какую-нибудь пьесу, в которой мечтала сыграть, сцены из которой разучивала, когда училась в консерватории, но я знала, что, скорее всего, мне так никогда и не удастся в ней сыграть, во всяком случае, пока я еще в том возрасте, который подходит для этой роли. Поэтому я просто обезумела от счастья, когда мне предложили «Чайку». Пусть даже и в совершенно неизвестной труппе. Это было замечательно!» Мать Жанны умерла, когда шли репетиции, и эта смерть почти ее не тронула. Она рассказывала, не стыдясь: «На похоронах я думала о Нине. Это было сильнее меня!»

Вставала она поздно, потому что ложилась далеко за полночь. «На улице, в доме было уже шумно, — рассказывала она, — когда живешь в ином ритме, чувствуешь себя чужой, как бы выключенной из общего существования».

В какой-то момент она понизила голос, словно поверяя нечто особенно интимное, и заговорила о том, как надежды сменялись отчаянием, но страсть к театру не утихала, и в глубине души она сохраняла уверенность, что создана быть актрисой. «Я бегала от одного антрепренера к другому, часами высиживала в приемных, куда входили и выходили люди, не замечая меня, я являлась на пробы, меня вызывали на прослушивание. Это выматывало. А ожидание потом… Ждешь телефонного звонка, но его все нет и нет. Ждешь письма, но оно так и не приходит». Голос ее посуровел, когда она заговорила об унижении, о панике, которая охватывает тебя в июне, если нет ангажемента на осень. «В такие моменты я расставалась с надеждой на большого режиссера, на большую роль и пыталась найти хоть что-нибудь, хваталась за первое попавшееся предложение, чтобы иметь хоть кусок хлеба, не остаться безработной».

Об интимной стороне жизни она не говорила. Приютив ее у себя, Эльза отметила, что Жанна куда-то уезжает на субботу и воскресенье, слышала, как она возвращается под утро, слышала телефонные звонки. Ничего больше. Ничего серьезного, еще подумала она тогда.

Жанна открывает глаза и встречает взгляд Эльзы, устремленный на нее.

— Что случилось? — спрашивает она.

— Ничего. Просто я думала о тебе.

— Обо мне? Что именно?

— Я подумала, что у тебя все пришло разом — Франсуа, успех. Закон серийности.

Жанна улыбается и глубоко дышит.

— Сейчас я создаю моего ребенка. Мы создаем нашего ребенка.

Тома закрывает книгу, потягивается.

— Вот гады! — говорит он. — Я поехал, мне нужно в Бастид-Бланш.

— Я хочу с тобой, — кричит Пюк.

— Мы приедем попозже, — говорят в один голос обе женщины.

Солнце обошло платан, в тени стало прохладно. Жанна подымается, чтобы немного пройтись. Эльза остается одна. Она слушает «Волшебную флейту», арию Памины из второго акта. Пластинка стерлась за лето. Музыка пробегает по нервам, сообщая им чувствительность, точно это струны скрипки или голосовые связки. Воспоминания наплывают и как бы кристаллизуются вокруг арии.

Война. Эльза в Н. вместе с Гийомом. В том же городе нашла убежище Лотта Шёне, которая рассказывает им о Зальцбургских фестивалях, где она пела в «Волшебной флейте», а дирижировал Бруно Вальтер. «Сначала я была Паминой, а позднее Королевой ночи». Иногда Лотта садится за пианино и поет. Голос у нее удивительно хрупкий, кажется, вот-вот сломается, и чудесно прозрачный, так что Эльзе видится паутинка в капельках росы, дрожащей в утреннем воздухе. «У меня никогда не было сильного голоса, — говорит Лотта, — и только чистота позволяла ему господствовать над оркестром. Пела я всегда, сколько себя помню, еще ребенком, это было так просто — стоило только приподнять нёбо!» И она рисует движением руки форму этого сводчатого нёба, похожего на колокол, потом нажимает на свою диафрагму и ребра. «Кузница здесь, — говорит она, — путь должен быть свободен, открыт для звука, льющегося вместе с дыханием. Все это совершенно естественно, но требует большого труда, всей жизни, да, нужно отдать этому жизнь».

Через много лет, в Шанхае, Гийом случайно наткнулся на старую