Я умею прыгать через лужи. Рассказы. Легенды - Алан Маршалл

Малыши писали на грифельных досках. В каждой доске наверху была просверлена дырочка и через нее пропущена веревочка, к которой привязывалась тряпка.

Чтобы стереть с доски написанное, надо было поплевать на нее, а потом потереть тряпкой. Тряпка скоро приобретала неприятный запах, и приходилось выпрашивать у матери новую.

Мисс Прингл была убеждена, что настойчивое повторение одного и того же помогает навсегда запечатлеть в памяти ребенка нужный факт, который тем самым становится понятным без всяких объяснений.

Мы сначала заучивали азбуку, повторяя ее каждый день, и затем весь класс нараспев произносил:

— Ка-о-тэ — кот, ка-о-тэ — кот, ка-о-тэ — кот.

Вечером можно было сообщить матери, что ты умеешь назвать буквы в слове «кот», и она находила это событие достойным всяческого удивления.

Но отец не увидел в нем ничего особенного. Когда я ознакомил его с приобретенными мною знаниями, он сказал:

— К черту «кота». Скажи-ка лучше, какие буквы в «лошади».

При желании я быстро схватывал все, чему нас учили, но на уроках я любил хихикать и болтать, и мне частенько приходилось отведывать трости. Я переходил в следующий класс, чего-то так и не усвоив и не выучив, и постепенно возненавидел школу. Почерк у меня, по мнению мисс Прингл, был плохой, и когда она смотрела мои упражнения по орфографии, то всегда неодобрительно щелкала языком. Мне нравилось рисование на свободную тему; я рисовал листья эвкалиптов, и мои рисунки были совсем не похожи на рисунки остальных учеников. На уроках рисования с натуры мы срисовывали кубы, и мои всегда получались кривыми.

Раз в неделю у нас бывал урок, именовавшийся «наука». Он мне нравился потому, что на нем разрешалось стоять вокруг стола, и мы могли толкаться, возиться и вообще всячески развлекаться.

Как-то мистер Тэкер открыл шкаф и вынул оттуда несколько стеклянных пробирок, спиртовку, сосуд с ртутью и кожаный кружок, к середине которого была прикреплена веревочка. Все эти предметы он поставил на стол и сказал:

— Сегодня мы займемся давлением воздуха, которое равно четырнадцати фунтам на квадратный дюйм.

Я не видел в этих словах никакого смысла, но, так как я стоял рядом с Мэгги Муллигэн, мне захотелось блеснуть своими познаниями.

— Мой отец говорит, — сказал я, — что чем больше нахватался человек воздуха, тем легче он становится и в реке никогда не утонет.

Я полагал, что это имеет известное отношение к теме урока, но мистер Тэкер, медленным движением положив кожаный кружок на стол, посмотрел на меня с таким выражением, что я отвернулся, и процедил сквозь зубы:

— Маршалл, да будет тебе известно, что нас не интересуют ни твой отец, ни любое его наблюдение, даже если таковое свидетельствует о глупости его сына. Изволь внимательно слушать.

Затем он взял кожаный кружок и, намочив его, прижал к столу, и никто из нас не мог его отодрать, кроме Мэгги Муллигэн, которая, дернув с размаху веревочку, вырвала у него нутро, доказав, что воздух ни на что не давит.

Отвозя меня домой, она сказала, что я был прав — воздух ни на что не давит.

— Мне хочется что-нибудь тебе подарить, — сказал я Мэгги, — но у меня ничего нет.

— А детские журналы у тебя есть? — спросила она.

— У меня под кроватью валяются два, — ответил я с живостью. — Я подарю их тебе.

Глава 14

Постепенно костыли сделались частицей моего существа. Руки у меня развились очень сильно, особенно крепкими и твердыми стали они под мышками. Костыли мне больше не мешали, и я передвигался на них совершенно свободно.

При ходьбе я применял различные «стили», которым давал названия аллюров. Я умел двигаться шагом, рысью, иноходью, галопом. Часто я падал и сильно расшибался, но постепенно научился при падении принимать такое положение, чтобы моя «плохая» нога от этого не пострадала. Все свои падения я разбил на категории и, падая, знал заранее, будет это падение «удачным» или «неудачным». Если костыли скользили, когда я уже вынес тело вперед, то я падал на спину, и это был самый «неудачный» тип падения, потому что моя «плохая» нога подвертывалась и оказывалась подо мной. Это было очень больно, и, падая таким образом, я, чтобы удержаться от слез, колотил руками по земле. Если, же скользил только один костыль или я зацеплялся за камень, или корень, то я падал на руки и никогда не ушибался.

Как бы то ни было, я всегда ходил в синяках, шишках и царапинах, и каждый вечер заставал меня за лечением ушиба, полученного в течение дня. Но это меня не огорчало. Я воспринимал эти досадные неприятности как нечто неизбежное и естественное и никогда не связывал их с тем, что я калека, так как по-прежнему вовсе не считал себя калекой.

Когда я начал ходить в школу, я узнал, что такое смертельная усталость — постоянная беда всех калек.

Я всегда старался идти напрямик, срезал углы, искал самый короткий путь. Я шел напролом через колючие кусты, чтобы не сделать несколько лишних шагов, обходя их; лез через забор, чтобы избежать небольшого крюка, хотя до калитки было рукой подать.

Нормальный ребенок тратит свою избыточную энергию на всевозможные шалости: скачет, прыгает, кружится; идя по улице, подшибает ногой камешки. Я тоже испытывал эту потребность и, когда шел по дороге, давал себе волю и делал неуклюжие попытки прыгать и скакать, таким образом выражая свое хорошее настроение. Взрослые, видя эти неловкие усилия излить охватившую меня радость жизни, усматривали в них нечто глубоко трогательное и принимались глядеть на меня с таким состраданием, что я тотчас же прекращал свои прыжки и, лишь когда они исчезали из виду, возвращался в свой счастливый мирок, где не было места их грусти и их боли.

Сам того не замечая, я стал по-новому смотреть на мир. Если раньше я испытывал естественное уважение к тем мальчикам, которые посвящали чуть ли не все свое время чтению, то теперь меня стали интересовать только достижения в области спорта и физических упражнений. Футболисты, боксеры, велогонщики вызывали у меня гораздо большее восхищение, чем деятели науки и культуры. Моими лучшими приятелями становились мальчики, слывшие силачами и задирами. Да и сам я на словах начал обнаруживать самую настоящую воинственность.

— Вот как дам тебе в глаз после школы, тогда узнаешь!

Я не скупился на угрозы, но избегал приводить их в исполнение. Я не мог заставить себя ударить первым и лишь отвечал на удар. Любое насилие было мне глубоко противно. Иногда, увидев, как кто-нибудь бьет лошадь или собаку, я спешил поскорее укрыться дома, обнять свою собаку Мэг и прижать ее к себе. И у меня становилось легче на душе, потому что с ней не могло случиться ничего дурного.

Я почти все время думал о животных и птицах. Полет птиц действовал на меня как музыка. Когда я смотрел на бегущих собак, мне делалось почти больно — так красивы были их движения, а при виде скачущей галопом лошади меня бросало в дрожь от волнения, которое я едва ли мог бы объяснить.

Я не понимал тогда, что, преклоняясь перед всяким действием, воплощавшим силу и ловкость, я как бы возмещал свою собственную неспособность к такого рода действиям. Я знал лишь, что подобное зрелище наполняет меня восторгом.

Вместе с Джо Кармайклом мы охотились на кроликов и зайцев; в сопровождении своры псов мы бродили по зарослям и выгонам, и, когда нам удавалось поднять зайца и собаки пускались за ним в погоню, мне доставляло неизъяснимую радость следить за волнообразными скачками кенгуровых собак, смотреть, как они бегут, пригнув голову к земле, наблюдать великолепный изгиб шеи и спины, стремительный наклон туловища, когда они настигали увертливого зайца.

Часто я по вечерам уходил в лес, чтобы подышать запахами земли и деревьев. Среди мха и папоротников я становился на колени и тесно прижимался лицом к земле, впитывая ее аромат.

Я откапывал пальцами корни травы; я ощущал живой глубокий интерес к строению и составу земли, которую держал в руках, к скрытым в ней тоненьким, как волоски, корешкам. Она представлялась мне каким-то волшебным чудом, и мне даже начинало казаться, что голова у меня находится слишком высоко и что из-за этого я не могу по-настоящему видеть и оценить траву, полевые цветы, мох и камни на тропинке, по которой я шел. Мне хотелось, подобно собаке, бегать, опустив нос к земле, чтобы не упустить ни одного благоухания, чтобы не осталось незамеченным ни одно из чудес света — будь то камешек или растение.

Я любил ползать в папоротниках на краю болота, прокладывая туннели среди подлеска, открывая каждый раз что-то новое, или лежать ничком, прижавшись лицом к светло-зеленым побегам папоротника, лишь недавно появившимся из рождающей жизнь ночной темноты и мягко сжатым, словно кулачки младенца. Какая была в них нежность, сколько доброты и сострадания! Я опускал голову и касался их щекой.