Лапландия. Карелия. Россия. - Матиас Александр Кастрен

рассвета. Проехав около полумили по реке Тено, мы взобрались на Искурас-тунтури, где меня ожидала но­вая неприятность. Необузданный олень мой вздумал, спус­каясь с пригорка, своротить с дороги и наскакать с такой силой на березу, что от удара об нее у меня полила кровь изо рта и из носу. Лёнрот, видя, как я горевал о моем раз­битом носе, утешал меня уверением, что можно еще спасти его. Так как и для всякого сохранение этой части тела весь­ма важно, то я твердо решился не подвергать ее в будущем никакой опасности во время езды на оленях. В большей части случаев это действительно возможно: не надобно толь­ко слишком уже покоить ноги, действовать, напротив, ими во всех затруднительных случаях, в особенности против колебания кериса. Этого колебания никак не должно, од­нако ж, останавливать пятками, потому что таким образом всегда можно переломить ногу; сев на керис верхом, необ­ходимо прижать колена крепко к наружным бокам его, а ноги спустить и отклонять керис от камней и деревьев только ступнями. Теория, кажется, простая; не такова практика, потому что олень не дает спохватиться именно тогда, когда это более нужно, т.е. при спуске с горы. Он бежит тогда так проворно, что не имеешь времени рассмотреть предметы, тем более что трудно не закрыть глаза от снега, который летит от ног его прямо в лицо. Недурно, в случае нужды, повалить керис в глубокий снег, задок его увязнет в снегу и мгновенно остановит бег оленя, но на горном хребте это не­возможно, потому что беспрестанные бурные ветры сносят весь снег. Знатные и богатые путешественники берут по крайней мере одного свободного оленя на случай нужды. При крутом спуске с гор и утесов его привязывают к зад­ней части кериса; привязанный же к заду олень всегда упи­рается изо всех сил и таким образом мешает впереди запря­женному оленю мчаться стремглав. Для небогатых путеше­ственников, лишенных возможности прибегать к этому сред­ству, главное — отнюдь не сдерживать оленя при спуске с утесов, а давать ему волю бежать, как хочет. Я испытал это при спуске с Искурас-тунтури, высочайшего из всех скали­стых хребтов, которые мне привелось переезжать; он пони­жается многими крутыми уступами. Съезжая с одного из этих уступов, я старался всеми силами сдержать бег оленя и все-таки несколько раз ударился о деревья и камни. На следующем уступе я дал, напротив, оленю волю бежать во всю мочь, сбил с ног другого оленя, переехал керис с по­клажей и благополучно спустился до самого низа. Вскоре после этого мы въехали на церковный двор Карасйоки, где пастор Штокфлет принял нас с отверстыми объятиями. Мы провели в его обществе десять поучительных дней и 18 ян­варя отправились назад в Энаре. Это возвратное путеше­ствие было действительно приятной прогулкой благодаря необыкновенно прекрасной погоде. На Искурас-тунтури по­казалось даже солнце, весьма, впрочем, невысоко над гори­зонтом. В Иоргастаке, куда приехали через сутки, вечером мы праздновали возврат солнца маленьким пиршеством, во время которого все наши олени разбежались, но, по счас­тью, недалеко. Мы поймали их на ближайшем хребте. В тот же вечер мы отправились далее, долго блуждали и по­пали наконец в лопарскую хижину, где провели остаток ночи. На следующий день мы прибыли в Энаре.

Вскоре после возвращения нашего в Энаре получил я от статского советника Шёгрена из Петербурга бумагу, ко­торой он извещал меня, что Императорская Академия наук решила отправить ученую экспедицию в Сибирь и предла­гает мне участвовать в ней в качестве этнографа и лингвис­та. Я, разумеется, принял это предложение: оно вполне со­гласовалось с самыми горячими моими желаниями. По пись­му г. Шёгрена, путешествие могло состояться только через год, и год этот позволял мне не прерывать моего путеше­ствия по Лапландии, пробираться, следуя прежнему плану, из Энаре в Русскую пограничную Лапландию, оттуда — в Архангельск, потом к европейским самоедам и наконец че­рез Северный Урал в Сибирь, где и начнется моя академи­ческая служба. Как я осуществил этот план, видно будет из следующего.

II

Прихожане церкви Энаре недавно пользуются счастьем иметь при церкви собственного пастора, прежде только не­сколько раз в год приезжал к ним пастор из Утсйоки, и потому понятно, что в эти разы прихожане съезжались сюда многочисленнейшими толпами для общественного моления. Может быть, что большая часть лопарей собирались из даль­них сторон в Энаре и не из одной только набожности. Это можно сказать с достоверностью не только о русских лопа­рях, но и о норвежских, и финских горных лапландцах: они съезжались к энарской церкви обыкновенно во время ярмарок и общих сходок. Но какая же была причина, соби­равшая сюда народ с таких дальних концов? Почти все на­роды хранят предание об утраченном земном блаженстве. Так и лапландцы с чувством скорби и сокрушения говорят о золотом времени, когда водка реками лилась около церк­ви в Энаре, и сотни людей приходили сюда согревать кровь, остывшую от горного ветра. Горный лапландец, сидя в сво­ей уединенной хижине при слабом жаре угольного огня, часто сетует о радостях и наслаждениях того времени. Те­перь торговая площадь в Энаре служит ему только печаль­ным напоминовением прошедшего. Редко, очень редко слу­чается в наше благоустроенное время, что какой-нибудь отважный бродяга осмелится, не взирая на запрещение, спрятать в густой чаще леса небольшой запас элизейского напитка, который делит только с испытанными верными друзьями. При таком порядке нельзя удивляться, что рус­ские и горные лапландцы почти перестали посещать энарские ярмарки, которые утратили и свой первоначальный религиозный характер с тех пор, как приход получил осо­бого пастора, обязанного жить в нем постоянно. Несмотря на то, энарские лапландцы собираются по старому обычаю в некоторые воскресные дни гораздо в большем числе, не­жели в другие, и проводят несколько дней в маленьких шалашах, построенных около церкви. Мудрено понять, для чего эти люди собираются, если исключить свадьбы, крес­тины и помолвки, которые в это время совершаются. Здесь обнаруживается ясно, что лапландец от природы лишен склонности к удовольствиям, к общественным увеселениям и вообще к жизни общественной. Каждый из них, кажется, совершенно поглощен своими собственными мелочными занятиями: тасканием дров, уходом за оленями и тому по­добным. Сходятся и разговаривают друг с другом только родные или друзья. Необходимо что-нибудь очень необык­новенное, чтобы люди эти пришли в большее движение. Такое необычайное происшествие случилось в последний день февраля, когда мы, два финна, и две особы благород­нейшего германского происхождения уезжали из Энаре. Любопытство и врожденное участие к путешественникам собрало вокруг нас всех лапландцев, тут находившихся.

Каждый протеснился вперед, чтобы подать нам руку и по­желать