Чужой среди своих 3 - Василий Сергеевич Панфилов

Дирекция всё это воспринимала как должное, не делая ответного алаверды[x].

Я уже подходил к ним и сам, и вместе с родителями, и посылал отца… но нет.

— Ну и чёрт с вами! — сплёвываю и ускоряю шаг, спеша домой.

Дома, отряхнувшись в подъезде от снега веником, поставленным возле входной двери специально для этих целей, повесил пальто на вешалку, погладил ткнувшуюся мне в колени в Панну и разулся, сразу же сунув ноги в тапочки и пройдя в ванную. Умывшись, с минут стоял, глядя на себя в зеркало, а потом, набрав в тазик ледяной воды, решительно сунул туда голову!

— Ну вот, — глуховато сказал я, глядя в зеркало минут спустя, — совсем другое дело!

Спохватившись, вытер голову полотенцем, благо, стрижка у меня короткая, под бокс, да и стригся я на той неделе, не успев обрасти. Битловские патлы, увы, не для меня, по крайней мере, не сейчас. Подростковый, мать его, пубертат во всей красе, и если прыщей и угрей у меня не слишком много, то вот с волосами беда.

В комнате, переодевшись в домашнее, прошёл на кухню, где слышны разговоры гостей.

— А, Мишенька, дорогой, иди сюда! — приветствует меня тётя Ида Рубинштейн, и я, как послушный еврейский мальчик, позволяю себя поцеловать, потрепать за щёки и выслушать, что я стал совсем взрослым и красивым. Тётя Ида — такая еврейская стихия, в честь которой в будущем называли бы ураганы.

— Добрый вечер, — чуть запоздало здороваюсь с остальными и наклоняюсь к маме, клюнувшей меня в щёку.

На кухне — все свои да наши, и даже Бронислава Георгиевна, через одного из супругов — тоже да! Биография у неё сложная, запутанная, и количество мужей, арестов, этапов и проведённых в лагерях лет несколько избыточно и с трудом умещается в голове.

Всё это ещё и сжато, насыщено событиями до предела, звучит именами, встречами и родственными связями. А до кучи — подписками, регулярным отдыхом в санаториях, где собираются только многажды проверенные и заслуженные товарищи, и связями, такими разветвлёнными и странными, что мне её жизнь кажется одной большой фальсификацией.

В кухне пахнет ёлкой, колбасами, котлетами, чесноком и спиртным. Собравшиеся уже вкусили, раскраснелись, оживились и раскрепостились, так что и разговоры ведутся достаточно эмоциональные, и как это водится в таких компания и в таких ситуациях, почти непременно через призму политики.

— Тяжёлый был день? — негромко осведомляется мама, усаживая меня за стол и хлопоча. Вокруг — разговоры, разговоры…

— … он наградил Насера орденом Ленина и Золотой Звездой за уничтожение египетской коммунистической партии, но не дал ему орден Победы за поражение в шестидневной войне! — дядя Боря Хейфец разводил руками и хохочет заливисто над собственной шуткой, но в этом смехе слишком много нервов.

— Ещё ложечку… — прошу маму, — хватит!

Прицелившись, подцепляю вилкой ломтики колбасы, ветчины и всякой вкусной разности, щедро, с горкой, наваливая на тарелку поверх салата. День был длинный, время позднее, и жрать хочется — как не в себя!

— День… хм, да обычный в общем-то, — отвечаю наконец не слишком искренне, и начинаю есть, непроизвольно жмурясь от удовольствия.

— Я же вижу, что не всё в порядке, — с лёгкой укоризной говорит мама, положив руку мне на предплечье и тут же убрав её.

— Ну, — пожимаю плечами и подцепляю вилкой ломтик сервелата, — в школе всё так себе, на самом деле. Помнишь, отец ходил разговаривать с директором о свободном посещении?

— Да, — осторожно кивает мама, — он обещал подумать.

— Ну и… — снова пожимаю плечами, — надумал, судя по всему, и нет!

— Да что ты говоришь? — склоняется ко мне через стол тётя Ида, — Отказал-таки?

Она нам дальняя родственница, притом как по отцовской родне, так и по маминой. Это такое сложное переплетение родственных связей, кузенов и кузин, приёмных детей и дружбы прадедушек, обучавшихся в одно время у известного цадика, что я, попытавшись разобраться, кто есть кто на семейном древе, потратил неделю и заработал стойкую мигрень. Но разобрался-таки! Поверхностно.

Родственников, и подчас достаточно известных, у нас много…

… и оказывается — заступались, писали письма и ходили по инстанциям.

Но в некоторых случаях заступничество оборачивалось новыми проблемами и для них, и для нас.

В Сталинском СССР человек мог быть Фигурой и, к примеру, лауреатом многочисленных премий или капитаном производства, но при этом жена у него сидела в лагере как враг народа, да и сам он — то возглавлял что-то и был в почёте, то подвергался арестам и клеймился. Вне зависимости от национальности…

А сейчас, по мнению людей, переживших те годы, времена практически вегетарианские!

— Да вот… — и минуту спустя я рассказываю о ситуации в школе гостям, и людям, что характерно, интересно! Ну да, ну да… евреи и образование, это ж фактически мем!

— Ну вот что это, если не антисемитизм? — пожимает плечами Хейфец, для которого всё очевидно. Хотя для него всегда и всё очевидно, потому как человек смотрит через негатив, заранее подозревая всё и всех в нехорошем антисемитизме, отчего общаться с ним не всегда удобно, и почти никогда — приятно.

Началось обсуждение антисемитизма, его частных проявлений и моей ситуации со школой, и в эту ситуацию дядя Боря то и дело вставляет шекели своего мнения, иногда к месту, но чаще — нет.

— … оформление стенгазеты тоже на тебе? — интересуется мадам Хейфец, к слову, вполне себе русская, и происхождения самого что ни на есть простого. Ни тебе пламенных коммунистов в родне, ни аристократии, ни даже потомственных почётных граждан, зато целая куча окающей деревенской родни, с которой у дяди Бори сложные отношения.

— На мне… — вздыхаю, — как и многое другое. Олимпиады — ладно, они, в общем-то, мне больше нужны. Но вся эта самодеятельность…

Передёргиваю плечами, не желая даже вспоминать. Директор в вечерней