Мать Мария - Гаккель Сергий

Выжить в Югендлагере в продолжение целых пяти недель само по себе было редким достижением, которое, казалось, предвещало избавление от смерти. В конце этого срока - это было 3 марта - всем тем немногим заключенным, которых не сломили жизненные условия и которые не были отобраны для уничтожения, было внезапно приказано вернуться в главный лагерь.

На другой день мать Марию разыскала Инна Вебстер: "Я застыла от ужаса при виде того, какая в ней произошла перемена: от нее остались только кожа да кости, глаза гноились, он нее шел этот кошмарный сладкий запах больных дизентерией [...]. В первый раз я увидела мать Марию подавленной, со мной она была в первый раз [так] любовно-ласкова, она, видимо, нуждалась в ласке и участии, она гладила мое лицо, руки. [...] "Инна, Инна [...], мы больше не расстанемся с вами... Я выживу. Вы - гранит. Вы меня вытянете". Я внутренне задавала себе вопрос: "Что мог сделать этот "гранит"?".

Март был месяцем бесконечных и изнурительных перекличек, которые мать Мария уже не была в силах выдерживать. Спасало ее то, что одна из трех надзирательниц барака, Христина (в характере которой, казалось, "сосредоточились все силы ада"), "неожиданно воспылала уважением к матери Марии". Христина позволяла ей вставать с койки только в последний момент и стоять во время переклички позади Инны Вебстер, на спину которой она могла опираться.

Но простые переклички бледнели по сравнению с "медицинскими селекциями", во время которых отбирались заключенные для Югендлагеря и для газовых камер. Администрация напрягала все силы, чтобы выполнить заранее установленную норму смертей для разгрузки переполненного лагеря. Дениз Дюфурнье описывает порядок медицинского отбора: "Нас расставляли рядами по пяти. По данному сигналу один ряд продвигался вперед. Когда пришла наша очередь, мы двинулись босиком - нервными и быстрыми шагами. Мы должны были проделать около пятидесяти метров, проходя перед "отборщиком", который, нагнувшись, тщательно следил за нашими ногами. Время от времени он поднимал руку".

Жест рукой или жест хлыстом означал его приговор: жест налево - смерть, направо - отсрочка. Затем записывались номера всех отправленных налево. Через некоторое время подъезжали грузовики, которые забирали "непригодных" и доставляли в Югендлагерь или же прямо к газовым камерам, находившимся минутах в десяти езды в оба конца.

Заключенные в 27-м блоке, где находилась мать Мария, не выходили на работу. Они жили в ожидании следующей переклички, следующей "селекции". Можно сказать, что в одном плане "единственным занятием нашим было - искание вшей и мечтания о добавке [к пайку]". О добавке здесь можно было мечтать, так как одна из надзирательниц, пани Майя, с необычайной справедливостью разливала суп: когда она была дежурной, "мы всегда имели добавку". В другом же плане, по словам Жакелины Пейри, "мы жили в состоянии нервного напряжения, которое, наряду с голодом и с общей обстановкой, доводило многих до сумасшествия. Мать Мария оставалась молчаливой и спокойной. До сих пор нам удавалось прятать ее в критический момент от эсэсовцев [при помощи Христины ее прятали под кроватями, а дважды даже на чердаке]. Но в Великую Пятницу 1945 года никакие наши хитрости невозможно было применить".

О последних минутах жизни матери Марии существуют два разных рассказа ее товарок по заключению, и на первый взгляд кажется, что их сообщения противоречат одно другому. Некоторые говорят, что она добровольно пошла на смерть после "селекции", чтобы спасти жизнь другой узницы; другие утверждают, что она сама была отобрана из-за своего физического состояния. Трудно теперь восстановить картину событий того дня во всех ее подробностях. Но это кажущееся противоречие может быть разрешено указанием на два отбора, которые были сделаны. Первый из них производился в главном лагере: в результате этого отбора мать Марию забрали обратно в Югендлагерь. Второй отбор состоялся уже в самом Югендлагере, откуда отправили ее на смерть[14].

В ту Великую Пятницу уже ясно слышалась артиллерийская канонада наступающей Советской армии. После полудня (в час агонии Христа) состоялась очередная "селекция" в главном лагере. Всем заключенным было велено участвовать в отборе, которым заведовал новый заместитель коменданта, недавно прибывший из Аушвица, - Иоганн Шварцгубер. У него было определенное намерение - ускорить выполнение программы уничтожения.

"Ни у кого, конечно, не было иллюзий относительно судьбы тех, которые должны были подвергнуться отбору, и Шварцгубер это сознавал, - вспоминает Жермен Тильон (описывая селекцию Великой Среды). - Он даже широко улыбался и так и сиял добродушием и веселостью, а когда мой ряд в пять человек проходил мимо него, он благожелательно наклонился к нам и сказал по-немецки: "Маршируйте совершенно спокойно...". Затем, с лицемерно-циничной участливостью: "Бьется сердце, не правда ли?"".

Мать Мария (№ 19 263) сама не была отобрана. Но наблюдая панику на лице тех, кто был отослан налево (их было человек 260), она пыталась их успокоить заверением, что Югендлагерь, куда их (как казалось) отправляют, не обязательно означает смерть. Несмотря на то, что она сама вернулась оттуда, ее слов было недостаточно, чтобы ободрить их - и тем более вселить в них надежду.

Мать Мария отлично знала, что собственное ее возвращение к жестокому режиму Югендлагеря при ее состоянии может привести только к смерти, даже если ее и не отправят в газовую камеру. Но в доказательство того, "что я не верю в газовую камеру", она вступила в группу отобранных и заняла место одной из них. "И таким образом, - писали две свидетельницы, - мать Мария добровольно пошла на мученичество, чтобы помочь своим товаркам умереть".

Жакелин Пейри не находилась в пятерке матери Марии во время отбора, и ей казалось, что мать Марию с самого начала отослали налево ввиду ее состояния. "Но вполне возможно, - добавляет она, - что она заняла место одной из своих несчастных соузниц. Это вполне соответствовало бы ее жертвенной жизни. Как бы то ни было, она сознательно принесла себя в жертву [...], тем самым помогая каждой из нас принять свой крест".

Как будто бы предвосхищая этот момент, она уже давно писала:

И сны бегут, и правда обнажилась.

Простая. Перекладина креста.

Последний знак последнего листа,

И книга жизни в вечности закрылась.

Приехали грузовики, чтобы увезти отобранных. Приказано было не брать вещей. Матери Марии велели снять очки. "Когда она запротестовала, что без очков ничего не видит, их с нее сорвали". В последний раз доставили ее в Югендлагерь. Раньше она уже еле держалась на ногах- здесь же только ползла. 31 марта, в канун Пасхи, ее отправили в газовую камеру.

Через два дня в главном лагере, под эгидой Красного Креста, началось освобождение тех заключенных, которые были вывезены из Франции, в том числе - членов транспорта №19 000.

Администрация лагеря, желая удобрить почву склона, спускающегося к ближайшему озеру, рассеяла там пепел сожженных, в том числе и матери Марии ("Господь, не я, а горсть седого пепла,/А в нем страстей и всех желаний гроб"). Не понимали нацистские власти того, как в совершенно ином плане такая жизнь, как жизнь матери Марии, облагораживает и обогащает вселенную; не понимали и того, что смерть бессильна отнять таких людей у мира.

Но по убеждению матери Марии, "смерть лишилась губящего жала". И несколько лет спустя в этом заново убедился один из ее друзей, Георгий Раевский. Он увидел во сне, как мать Мария идет полем, среди колосьев, обычной своей походкой, не торопясь. Он бросился ей навстречу:

"- Мать Мария, а мне сказали, что Вы умерли.

Она взглянула поверх очков, добро и чуть-чуть лукаво.

- Ну, знаете, мало ли что рассказывают. Вот видите: я жива".