Лгунья - Сусанна Михайловна Георгиевская

Наберешь свой балл на будущий год… Поступишь на курсы по подготовке.

– Отец! За что мне это? – всхлипывала она. – Ты почему-то воображаешь, что в будущем году справедливости будет больше… У ребят – протекции. У ребят – связи!.. А я… А я…

– То-то гляжу, – вздохнув, сказала Мария Ивановна, – она как в воду опущенная… Колобродить и то перестала, поверишь, отец?

– Не могу же я из-за папиной фанаберии, из-за папиных убеждений… {Кира захлебывалась.)

– Ближе к делу, – сказал отец. – Чего надумала? Излагай.

– Папа! В Лауренсе идут дополнительные экзамены. У них недобор.

– То есть как это – недобор? Нынче нет недоборов в университетах.

– А я все же хочу попробовать!.. Может, примут на… русское отделение.

– Что ж, – подумав, ответил Зиновьев. – Спрос – не грех… Тем более что год у тебя все равно пропал… А все же поступила бы раньше, дочка, а уж потом бы стриглась на ихний лад… Уф! Глядеть не могу…

– Папа, разве это так уж существенно?

– А тебя, погляжу, заело?.. Ты словно переродилась… Зойка, подруга твоя, поступила, что ли?

– Все поступили. У всех был блат.

– Ну уж это, дочка, сомнительно.

И вдруг в разговор вмешалась Мария Ивановна.

– Да что ж такое вы затеваете? Люди – в Москву, из Африки, а наша – москвичка! – в какой-то Лауренс… Плохо ли ей в родительском доме?! Опамятуйтесь… Сыта, обута, одета, обласкана…

– Не в том дело, мать, что сыта, – усмехнулся Зиновьев. – Она стремится к образованию. Да и не ей ли его получить! Ведь она у нас головастая… Пусть держит экзамен в Лауренсе, а потом, глядишь, и переведется, поскольку здесь у нее родители. Но ты хотела, Кира, эту, как ее… «дефектологию»? Есть в твоем Лауренсе «дефектология?»

– Нету. Но мне бы пока хоть выдержать на педагогический. Там видно будет… Скажу, что вы многодетные… Переведут.

Готовя на кухне, Мария Ивановна время от времени обращалась к конфорке:

– Мы ли тебя не холили, мы ли тебя не жалели!

– Перестань, мама… Что ты голосишь надо мною, как над покойником!

– Росла и цвела ты, – продолжала Мария Ивановна, обращаясь к конфорке, – как королевна…

– Мама, перестань меня отпевать.

И вот уж обе они сидят обнявшись на табуретке и тихо раскачиваются. Мать поглядит на Киру – и снова плакать.

Интермедия с конфоркой длилась до самого Кириного отъезда.

Весь ее багаж состоял из небольшого модного чемодана и отцовской гитары.

Кешка, чувствуя себя одним из старших членов семьи (теперь среди детей он и был самый старший – ведь так?) пристроил на верхней полке ее чемодан.

– Мама – Сашенька!.. Ты обещаешь, мама?.. Кешка – Саша!..

– Отстань. У нас, может быть, тоже есть нервы, – ответил Кеша.

Поезд тронулся.

Кира увидела приподнявшееся к окну лицо матери. Глаза ее, повернутые в сторону удалявшегося вагона, расширились. Вскинулась рука, лицо матери дрогнуло… она улыбнулась.

– Мама, – сказала Кира, прижимая губы к стеклу окна.

А поезд все шел и шел, набирая скорость.

Потянулись крыши привокзальных строений. Гравий за полотном железной дороги. Московские камешки. И московская пыль. И гарь. И дымы…

Дорога

На нижней полке вагона сидел человек лет двадцати восьми: житель Лауренса. Он был светловолос, глаза у него были серые, совершенно прозрачные, лицо суховатое, с чуть ввалившимися щеками.

Житель Лауренса вез из Москвы щенка. Кличка кутенку была Апполо.

Апполосик сидел в выложенной ватой кошелке. Над ватой торчала его длинноухая голова. Его морденка хранила печать возвышенного страдания. Рядом с младенцем таксы стояла бутылка, лежала соска.

И вдруг Апполосик откинул голову и зарыдал.

Соскочив с верхней полки, Кира положила его за пазуху, схватила бутылку и принялась поить Апполосика молоком. Хозяин, спокойно сложив на коленях холеные руки, насмешливо поглядывал на красивого, коротко остриженного подростка и громко чавкающего щенка.

– Почему вы смеетесь? – спросила Кира.

– Я жду, когда у вас из ушей брызнут слезы.

– Если вы его совершенно не любите, зачем вы так рано отлучили его от матери? Ведь ему недели две, три…

– Я везу его для детей. Они хорошо полюбят. Они просили.

– А сколько их штук у вас?

– Кого?

– Ребятни!

– Десять штук… Ребенок, что это?.. Следствие любовь. Я люблю жену – и люблю детей. Десять штук. Поняли?

– А чего ж тут не понимать. У папы двенадцать, а у вас – десять…

Когда Апполосик уснул, Кира бережно уложила его в корзину.

– Сколько существ, Апполо, – тихо сказала она, – несут ответственность за свое обаяние. Каждый тебе норовит сдерзить. Как родится что-нибудь милое, – проявляет бдительность баба-яга. Какой-нибудь некрасивый щенок дремлет под боком у мамы-суки, а ты, бедняга, сидишь маму только во сне.

– Я сейчас заплачу, – сказал хозяин щенка, – у барышни очень сильны воображение. Я растроган, я ищу носовой платок.

Они стояли в коридоре раскачивающегося вагона и глядели во тьму. Он сказал:

– Я слышал, что вас зовут Кири. Милы Кири, где бдительность баба-яга? И почему отец отпустил вас из дома одну?

Кира фыркнула. Они принялись смеяться и разговаривать.

– …О-о, – захлебываясь, рассказывала она, – он, этот Ваня, знаете ли, был безнадежно, безнадежно, бедняга, в меня влюблен. Тогда у меня еще были длинные волосы… Он просто меня преследовал. И даже хотел зарезать!.. Об этом узнал мой папа и заявил в милицию. Тогда этот парень, этот злосчастный Ванька, запил, знаете ли… Он был в бессознательном состоянии, и друзья поспешили его увезти в Сухуми. Оттуда он еще долго слал письма… Отец перехватывал их, а на телеграмму: «Целую забытые тобою перчатки» ответил: «Приветствую правый локоть вашего пиджака»!

– А вы, оказывается, очень жестки, Кири! И у вас… очень сильны воображение.

– А разве можно не быть жесткой? И жить без воображения?..

– А сколько вам лет, дорогой Кири?

– Восемнадцать.

– Нехорошо говорить неправда… Пятнадцать?.. Шестнадцать?.. Не хотите ли шоколяд?

– Нет. Я бы выпила коньячку.

– Какой неудача! Я ничего не знал о ваших пристрастиях, Кири…

Она взяла шоколад.

– Видите ли, я еду на острова к своему жениху, – доверчиво рассказывала она, – ему двадцать три года, он кадровый офицер… Это ради него я отрезала волосы. Я дала обет.

– Обед?

– Да нет же! Обет, обет… Обещание по-русски. Ну – клятву, клятву. Побреюсь, мол, лишь бы ему хорошо.

– О, вы совсем, как русалка у Андерсен. Помните, из любви она тоже срезала себе волосы… Очень трогательно. Видно, вы его сильно любите, Кири?

– Люблю ли?.. Не знаю. Мне жаль его!

Отто закашлялся.

– Придется похлопотать, – продолжала она… – Чтоб до него добраться, мне нужен пропуск. Он служит на острове Санамюндэ…

– Он мог бы прислать