Летим на разведку - Николай Бондаренко

Недавно наш Мося заболел. Последнее время больно было видеть, как расстояние в четыреста метров от КП до самолета он проходил с тремя остановками. Он то и дело присаживался, растирал правую ногу руками, а Пеший и Монаев, опустив голову, стояли рядом.

И вот сегодня мы полетим на его самолете.

— Командир, куда полетите? — спрашивает после доклада о готовности машины техник гвардии старшина Янин.

— Летим на разведку. На Кенигсберг. Десять аэродромов будем фотографировать. Пять дней будем летать.

Техник задумчиво посмотрел на нас и не вдруг спросил:

— В самое логово, значит?..

— В самое логово!.. Скоро уже им будет «капут». Замерзли, ребята?

— Техмоща, командир, мороза не боится! — говорит бодро Янин, расстегивая снизу застежки ватного чехла мотора.

— А ты почему без рукавиц работаешь?

— До минус сорока привык без рукавиц. Закален…

— Молодец!

Надеваем парашюты.

— Ну, мы пошли, — говорю, повернувшись к Янину и Макарову.

— Давай, командир, давай. Высокого вам неба, — отвечает Янин.

— Не вернемся — не поминайте лихом, — произносит Шопен.

— Дима, свои эмоции береги при себе, — вежливо обрываю штурмана.

— А по-моему, ты и сам не дурак, видишь какое задание предстоит… говорит Шопен, усевшись на сиденье.

— Ладно, хватит на эту тему. Запускаю мотор.

— Давай, так будет лучше…

Выруливаем на старт и взлетаем. «Таганрогский пионер», у которого ресурс моторов выработан наполовину, очень хорошо набирает высоту. К линии фронта мы подошли на восьми тысячах шестистах метрах. Температура воздуха за бортом, а следовательно, и в нашей неотапливаемой кабине — минус пятьдесят восемь градусов.

С такой низкой температурой я сталкиваюсь впервые.

Чертовски холодно. Не согревает даже меховое обмундирование. Для меньшего расхода энергии и лучшего самочувствия на высоте физические движения нежелательны. Но сегодня я нарушаю это правило — двигаю туловищем, ногами, бью в краги.

Выполняю задание по намеченному маршруту: своя территория, Балтийское море и обратный путь, на котором фотографируем все десять аэродромов. Внизу, в морозной дымке, виден темный, как огромный паук, город-логово Кенигсберг. Аэродромы Гутенфельд, Девау и Повунден расположены рядом с ним. У меня не получается так, чтобы схватить их одним заходом, поэтому приходится немного повертеться над объектами. Немецкие посты воздушного наблюдения, расположенные у линии фронта, мы обошли, и они не передали своим зенитчикам и истребителям перехвата, что летит «рус Иван». На аэродромах Виттенберг, Гутенфельд и Нойтиф выложены посадочные «Т» и проводятся учебно-тренировочные полеты истребителей. Для нас все складывается благополучно.

От Тапиау веду машину на Лабиау, а от него под прямым углом на максимальной скорости иду к линии фронта.

— Вот так нужно вас, фрицы, обводить вокруг пальца! — говорит возбужденно Шопен, повернувшись ко мне.

— Обожди, Дима, радоваться. Порадуемся, когда слетаем в пятый раз.

— Товарищ командир, я обморозил лицо! — сообщает стрелок-радист.

— Три к носу — все пройдет! И за воздухом посматривай!

— Шерстяной перчаткой тру.

— Правильно.

Летим над своей территорией. Справа от нас почти вся Восточная Пруссия. Довернув тридцать градусов вправо, летим к Каунасу и Мокштово.

Полет занял два часа двадцать шесть минут. Из них только тридцать четыре минуты мы находились над территорией врага.

После посадки в хорошем настроении заруливаю самолет на стоянку. На ней уже ждет нас гвардии старший техник-лейтенант Алексеев. У него за спиной черный мешок. Мы, разведчики, в шутку зовем Алексеева кудесником. Сейчас он заберет в мешок кассеты фотоаппаратов, чтобы отнести их в фотолабораторию. Там из пленки «отчеканят» фотопланшеты десяти аэродромов, железнодорожного узла Кенигсберг, порта Пиллау и железнодорожных станций Тапиау и Лабиау. Они пойдут в вышестоящие штабы и к командующему армией Хрюкину; командование будет точно знать, сколько на аэродромах Кенигсбергского узла самолетов.

Второй и третий вылеты на аэроузел выполняю так же. По нашему самолету по-прежнему не бьют зенитки, и нас не преследуют истребители противника. Плохо только то, что у меня все время разные стрелки-радисты, а с новым человеком не всегда сразу сработаешься.

В четвертый раз со мной летит гвардии старший сержант Николай Помелуйко. До службы в армии Николай Аверьянович работал на Алтае директором Саракташской неполной средней школы. Стрелки-радисты так и зовут его директор. А за отличную работу на рации — гроссмейстером связи. Помелуйко на это нисколько не обижается. Он молод, прост с товарищами. С ним я и летал до конца войны.

Но сегодня, 21 декабря, когда мы прилетели с задания, я узнал, что в следующий полет со мной пойдет опять новый стрелок-радист.

Мне это надоело.

— В чем дело? — подошел я к начальнику связи полка Мальцеву. — Почему пять вылетов — пять стрелков-радистов? Будет у меня постоянный стрелок-радист или не будет?

— Будет, будет. А пока слетай завтра на аэроузел в последний раз с Усачевым. Потом обязательно закрепим за тобой постоянного стрелка-радиста, ласково говорит Мальцев и крепко жмет мне руку.

— Ну, ладно… Только не забудьте сдержать свое слово…

Александр Усачев — отличный стрелок-радист. Чувствуется в нем хорошая боевая закалка. С ним я и выполняю свой пятый вылет.

Мне чертовски уже надоели и это море, и эта даль. Сегодня я иду с Лабиау на Тапиау, а затем на Виттенберг и остальные семь аэродромов. С курсом двести тридцать градусов мы с Шопеном в пятый раз фотографируем Виттенбергский бетонированный аэродром — он в дальней точке маршрута.

Мое состояние таково, что я уже и километра не могу лететь на запад. Отбросив правило разведчика: «меняю курс, еще раз меняю…», с большим креном разворачиваю машину и веду ее назад прямо через центр Виттенбергского аэродрома. Шопен еще раз его фотографирует.

Фрицы во время предыдущих вылетов не обращали внимания на наш самолет, думали, очевидно, что раз с линии фронта ничего не сообщают, то и не стоит беспокоиться. Но сегодня они наконец опомнились. Над Пиллау и Кенигсбергом нас встретили зенитки плотным огнем, а с Гутенфельда поднялись на преследование две пары истребителей. Но задание было уже выполнено. Самым коротким путем на максимальной скорости мы быстро улетели домой.

Сегодня после вылета я в последний раз вижу командира полка Валентика. Я не раз летал с ним в одном строю на боевое задание, встречался почти ежедневно на аэродроме. Всего лишь год и девять месяцев я прослужил под его командованием, но мне кажется, что я давно знаю этого ставшего близким мне человека.

Валентик зашел в фотолабораторию за своими фотографиями.

— Что, привез что-то хорошее?.. — спросил он, когда я встал для приветствия.

— Кенигсбергский аэроузел, товарищ командир. Сегодня летал в пятый раз…

— Я уже не командир, — с какой-то скрытой грустью произнес Валентик, взял фотографии и вышел.

…Когда попадается «летучая» машина, на которой можно набрать высоту более восьми тысяч метров, я очень доволен. Кажется, что на такой высоте ты неуязвим, поэтому, забравшись на такой «чердак», я не смотрю вверх. Да и кому из летчиков противника захочется летать в таком холоде! Ведь в неотапливаемой кабине промерзаешь на высоте до костей. И все-таки, если есть возможность, «лезешь» вверх — там безопаснее.

Сегодня стрелком-радистом летит со мной Монаев. Раньше летать с ним мне не приходилось. В полете Монаев очень серьезен, он четко работает на рации и зорко следит за воздухом. И мне вспоминается один боевой эпизод, который благодаря мужеству и находчивости Монаева закончился благополучно.

Было это в июне 1941 года. Самолеты СБ 121-го полка, которым командовал полковник Дояр, бомбили аэродром Бобруйск. Зенитный обстрел был очень сильным, и у одного из летчиков сдали нервы: спасаясь, он рванул штурвал на себя и взлетел над строем. Когда летчик в таком положении сбросил свой груз, то две стокилограммовые бомбы попали в самолет командира звена старшего лейтенанта Чибисова, где штурманом летел старший лейтенант Фирсов и стрелком-радистом сержант Монаев.

Одна бомба пробила правое крыло у кромки обтекания за мотогондолой, другая разрушила правый борт фюзеляжа у кабины стрелка-радиста. Почему бомбы не взорвались, никто не знает.

От удара бомб о борт Монаев был контужен, на короткое время потерял сознание и повалился на турель пулемета. Придя в себя, он увидел, что тяга руля высоты (в СБ она проходит у правого борта) повреждена и еле держится на одной «жилке» металла. Вскоре и эта «жилка» порвалась. Чувствуя, чем это грозит экипажу, Монаев схватил концы тяги руками и стал их крепко держать.