Цвет счастья - Клара Мария Багус

До обычного дня в операционной, за которым последовал необычный вечер дома, после которого все опять перевернулось вверх дном.

Антуан вошел в дом, открыл окно на кухне, чтобы впустить свежий вечерний воздух, и начал небрежно просматривать почту. Он кидал на стол одно письмо за другим, пока одно из них не бросилось ему в глаза и не поразило настолько сильно, что все остальные выскользнули из рук и рассыпались по полу.

В голове пронеслась буря образов. Антуан почувствовал, как от лица отхлынула кровь. Как следы детства, которые, как ему казалось, давно стерлись с его души, проявились во всей своей ясности. Как отчетливо на самом деле то, что казалось забытым. Он посмотрел вдаль через окно и понял: прошлое, как и будущее, неизбежно.

Именно сейчас, когда он покончил с былым и хотел навсегда разорвать связь с миром раннего детства, чтобы никогда больше не подвергать себя исходящей от него боли, именно сейчас он получил знак из этого самого мира.

Откуда она узнала, где он живет? Как она его нашла? Если у нее получилось, то почему у него – нет? Или это привилегия только для матерей? Мать всегда находит своего ребенка? Это потому, что связь между ними никогда не разрывается полностью?

Раннее детство Антуана, проведенное с Марлен, было бедным. Холодным. Серым, лишь с крошечными вкраплениями светлых моментов, когда она гладила его по волосам или улыбалась ему. А затем настал момент, когда она оставила его одного, просто бросила, с каждым днем уходя все дальше и дальше в прошлое.

Наконец Антуан смирился с многолетним молчанием Марлен. Подчинился ему. Письмо выбило его из колеи: спокойный внешне, но полный гнева внутри, он смотрел на буквы, выведенные синими чернилами: «Моему сыну Антуану».

Простой белый конверт. Руки Антуана задрожали. Он начал разрывать его, порвал чуть ли не на куски, пока изнутри наконец не выпорхнул лист, словно птица из клетки.

Лист пах лавандой. Бумага походила на пергамент с пожелтевшими краями, подрагивала на ветру, пока Антуан осторожно разворачивал его, как будто буквы могли рассыпаться, если слишком поторопиться.

Он закрыл окно, сел за стол и расправил страницу. Глаза забегали по строкам. Почерк на листе дрожал. После первых предложений чернила испарялись, но затем снова оживали, прежде чем ослабнуть и побледнеть на последних словах настолько, что их практически переставало быть видно.

При первом прочтении Антуан уловил смысл найденного в этих строках лишь самым краем разума. Волна ужаса, который таила в себе эта история, затопила его только тогда, когда он прочитал письмо во второй и в третий раз.

Прошлое, которое до этого было сплошным хаосом в голове, начало выстраиваться в линию. И хотя мать в своем письме лишь намекала на отдельные события, которые вдруг соединились воедино, Антуан догадывался обо всей их жестокости.

Буквы на тонком листе бумаги на мгновение расплылись, и на краю его сознания начал медленно складываться образ матери. Смутные очертания наполнились, наконец обретя четкость, и он вспомнил ее некогда знакомое и на само деле не до конца забытое лицо. Затем в его памяти возникла еще одна картина: момент, когда она шла по гравийной дорожке и даже не обернулась. И хотя это полотно не обретало четких контуров, но Антуан видел голубое платье, видел, как оно колыхалось на ветру, обвивая ноги Марлен, как она шла, не останавливаясь. Как он смотрел ей вслед, пока ее не поглотила тьма. Теперь же перед глазами Антуана возник образ старой больной женщины, которая вертит между дрожащими пальцами пятнистое гусиное перо, прокручивает мысли в голове до тех пор, пока не придаст им искомую выразительность, и наконец макает перо в чернила.

В одночасье через воронку его памяти пронеслась такая буря воспоминаний, что по щекам потекли слезы. Из горла вырывались прерывистые рыдания, как будто ему едва хватало воздуха. Тогда Антуан встал, снова распахнул окно и попытался глубоко вдохнуть и выдохнуть. Проведя пальцами по волосам, он прошелся по комнате взад-вперед, не выпуская письма из рук.

Это недостающая часть его жизни? Завещание?

То, что было написано в строках Марлен, как и то, чего в них написано не было, слишком тяготило, чтобы взвиться в небо. Теперь крылья Антуана лишь отбрасывали на его жизнь тени, да такие большие, что ему казалось, он больше никогда из них не выйдет.

Антуан снова взял в руки письмо, снова взглянул на лист бумаги, настолько наполненный реальностью, что он едва мог его держать, и прочел слова Марлен в четвертый раз:

Дорогой сын Антуан,

хоть я и не имею права просить у тебя прощения, но все же осмелюсь. Хоть я и не имела права тебя искать, но все же сделала это.

Я бесконечно благодарна жизни за то, что нашла тебя и могу надеяться на твое благополучие. Разумеется, все, что ты думаешь и помнишь обо мне, – правда. Однако ничто из этого не является правдой нашей семьи, правдой нашей истории. И я хочу рассказать тебе ее, пока еще могу. С каждым днем мои силы иссякают, а упадок неумолимо продолжается; я приближаюсь к концу или, как того хочет вселенная, к новому началу.

Я все чаще теряю нить мыслей. Прежде чем память совсем меня покинет, я хочу рассказать тебе свою, нашу историю. Если ты хочешь ее услышать. Если ты готов отправиться в путь.

Женщина, которой я когда-то была, умерла за несколько часов до твоего рождения. К сожалению, ты никогда ее не знал. Боль, отчаяние и горе сделали из меня другого человека, человека, которым я никогда не хотела быть. Из-за них я наполнилась горечью. Сначала совсем чуть-чуть. Затем все больше. Они распространились по моему телу, словно яд, не пощадили ни одного органа. Когда горечь наконец добралась до сердца, я тебя оставила. Не ради своей, а ради твоей защиты. Из любви к тебе.

Горечь зла усыпляет чувства, сынок. Притупляет и очерствляет их. Делает человека неспособным получать и дарить любовь. С каждым днем все больше убивает его изнутри. Те, кто не был слеп, видели в моих глазах постепенную смерть сердца. Мне было так стыдно за это, стыдно перед другими и перед самой собой за то, что я больше не способна на любовь, даже на любовь к собственному ребенку.

Я не знаю, сколько страданий способен вынести человек. Но для меня их оказалось слишком много. Слишком большой груз. Слишком тяжелое бремя для