Завтра в Берлине - Оскар Кооп-Фан

Из всех пепельниц, какие у меня есть, мне ближе всех та, которую я зову «золотничок». Она круглая, размером с ладонь, будто нарочно сделана, чтобы покоиться в руке. Она золоченая, немного потрепанная; наверное, частенько летала в стены, на пол, кому-то в лицо. Чувствуется, что она прошла через что-то такое: жуткие обыденные ссоры и бытовые драмы. Она старая, местами почерневшая от времени, особенно на откидной крышке. В ней-то и все обаяние, в этой крышке: пока она открыта, это временный алтарь для горящей сигареты, а закрываясь, она прячет нутро – хранилище окурков и пепла. Горящая сигарета не касается этого хранилища, не подпаливает лежащие там окурки, но главное – из-за чего пепельница эта, сколько себя помню, всегда стояла рядом с кроватью – гениальная находка: откидная крышка, не пускающая наружу злосчастный запах холодного табака, противную вонь, от которой щиплет в носу.

Эта пепельница – единственное, что я взял с собой, когда сбежал; когда сбежал жить с Эммой.

Я так любил ее. Она не дает мне покоя.

V

Звонок Тобиаса застал Армана в кафе.

– О, я так рад, что ты позвонил! Как ты?

– Ничего. Суд прошел хорошо. Меня кладут на промывку. Ну, хуже тюрьмы уже некуда. Знаешь, я ведь убиться пытался. Мы с соседями по камере – они русские – разодрали простыни, чтобы на них повеситься. Но цирик нас спалил. Как ни странно, думаю, это сыграло мне на руку. На суде они сказали, что я наркоман, что меня надо лечить. Так что отправили на месяц в промывку. Скучаю по тебе, братишка. Ты как сам? Зажигаешь?

– Даже слишком. Хочу взять перерыв.

– А что так?

– Когда я в прошлое воскресенье пришел в «Панораму», мне сразу десятеро сказали: «Обалдеть, Арман, такой был ржач в прошлый раз, когда ты полуголый всюду прыгал в сортирах». А я ничего не помню, что за хрень! Тридцать шесть часов тусева – вообще ничего. Мне не по себе.

– Но ты же сходишь со мной, когда я выйду?

– Да, но нам обоим надо полегче. А то вон какая лажа с нами творится.

– Но все равно у нас с тобой отличный дуэт.

– Тут ты прав, и это клево. С тобой нельзя повидаться?

– Я не хочу, чтобы ты меня видел таким. Да и через месяц уже выйду.

– Тогда хоть звони.

– А остальные не спрашивали, что я и как?

– Спрашивали. Я сказал, ты в Париже.

– Спасибо, братишка. Ладно, мне пора. Обнимаю.

Арман жмет отбой. Есть что-то трогательное в далеком голосе. Вот так хрень с ним случилась, думает Арман, вот так хрень случилась с нами со всеми. И все для чего? Чтобы танцевать, вскинув руки, вместе с остальными. Да, все для того, чтобы вскинуть руки к небу, почувствовать себя чуть сильнее и трахаться по кабинкам. Арман впервые увидел границы такой жизни. Прыщи по краям лица. Так разрушать себя ради поддельных, искусственных наслаждений, думает он, оно того не стоит. Тобиас за решеткой, потому что хотел вскинуть руки к небу, хотел танцевать дольше, сильнее. Слишком долго, слишком сильно. Есть здесь какая-то несправедливость. Несчастных наказывают за то, что они не знают, как быть со своими жизнями. Расшатанных списывают. Они гниют, как отбросы, в тесных вонючих клетках, клетках для воров и обманщиков; с ними обходятся как со всякой мразью – как с заговорщиками, как со злодеями. А они совсем не такие, это не плохие парни, просто они хотели немного нежности, свое место в этом мире, кресло или просто скамейку, раскладной стульчик, чтобы можно было с достоинством сесть. Бесполезные, пропащие, нахлебники – соберись они в одно войско… Да, соберись они в войско, уж оно бы всем показало. Да так, как никто от них не ждет. Они шли бы городами и полями, маршируя без передышки, чтобы силой отстоять иной порядок. Хромое, оборванное войско – все неудачники земли в одном полку. Шпана, лузеры, художники, официантки, бездомные, обездоленные, горничные, ночные вахтеры, гуляки, сантехники, писаки, шагают вместе, в ногу, добывать себе место, которого им вечно не давали. Вот они наступают, вооружаясь кто чем: водопроводной трубой, тростью, перцовым баллончиком. Прячьтесь, они на подходе – забытые восстали. Все они – дворники, почтальоны, хронические безработные – идут войной на ту безымянную силу, что сажает парней вроде Тобиаса. Они не знают, куда бить, хотят спалить все. Слишком долго длилось унижение. На углях они построят что-то иное. Они в ярости и хотят спалить все. Горы пепла, горы пепла – вот где смогут они присесть. Так думает Арман. Он улыбается и плачет. И возвращается домой.

VI

Астрид ушла на работу. Францу скучно. Он мог бы пойти сыграть. Вчера пришло пособие. Но впервые за очень долгое время он боится. Если проиграется, как он скажет ей? Астрид, дорогая, я все продул, еще месяц не будет ни гроша. Придется тебе покупать мне курево и жратву а еще платить за свет и все прочее.

Он знает, что она так и сделает. Но он не может, не может просить ее об этом. Малышка Астрид, такая нежная, такая милая; сейчас она, небось, стрижет кому-то волосы и, может, рассказывает товарищам, что встретила одного парня, немного заблудшего; но с ним смешно; и так славно лежать в его крепких объятиях.

Нет, он не может с ней так обойтись. Слишком страшно будет ему потерять и ее. В эти несколько дней, проведенные с нею, все было так хорошо и притом так просто: радостно, что теперь не один шагаешь по этому миру.

Есть милая девушка, которой можно довериться. Не стоит ее разочаровывать. Он не пойдет играть. Он прогуляется; а, точно, он почитает – давно он не читал!

Он думает об Астрид, о ее маленьких белых руках, расческе, ножницах, прядках, как она держит их тремя пальцами, об улыбке, груди, животе, ее смехе. Может, он наконец-то счастлив. Так думает Франц, и глаза его блестят; он курит. Играть он не пойдет.

VII

Стены здесь чуть белее, не такие грязные, скорее больничные. Цирики щеголяют в белоснежных халатах, но не уступают тюремным ни в жесткости, ни в привычке унижать. Как и в тюрьме, он имеет право на две прогулки в саду, в одиннадцать и в четыре; распорядок такой же строгий: в шесть подъем, в девять отбой. Еда такая же мерзкая, соседи по столу, другие принудительные пациенты,