Искусство почти ничего не делать - Дени Грозданович

может быть поучителен этот внезапный всплеск — язвительное бормотание, вежливый, но твердый отказ, молчание или же (если молчание покажется им чересчур нарочитым) какие-нибудь обыкновенные слова, чья невыразительность призвана смягчить взрывоопасность содержащегося в них смысла (ибо, разумеется, как без конца твердит учение дао, «Желающий блестеть не дает света»).

И действительно, истинные мудрецы чань, как и наши трагикомические клоуны, без всяких внушений и поучений выражают свое недоверие (без отрицания, что было бы чересчур радикально, неэффективно и недостаточно по-игровому) слишком строгим логике и рационализму, а также напыщенному красноречию, в которое они обычно завернуты, — их главная цель, повторюсь, оставаться на прямой связи с энергией, управляющей миром, плыть на ее волне, и, как хорошо сказал Франсуа Жюльен, объясняя естественную склонность китайцев к скрытой пользе:

…если вмешаться в нужный момент, то, к чему мы стремимся, сливаясь с ходом вещей, попадает в сеть благоприятных факторов и естественным образом выходит наружу без того, чтобы нам пришлось этого желать, рисковать, упорно трудиться и вообще прилагать усилия.

«О времени»

В реальной жизни все выражается в виде вмешательства или невмешательства во что бы то ни было. С одной стороны — построение фразы, тип выбранных слов, с другой — очертания жеста или особенное молчание, которое для того, кто умеет слушать, из сочувствия подскажет, как себя вести. Отшельник чань говорил обычно, что, отказывая иным в учении, он все-таки учит их чему-то важному. Со своей стороны, философ Эмерсон, когда насмешливые современники спрашивали, чему же его научили философские книги, отвечал: «Прежде всего они научили меня молчать в обществе таких, как вы».

Одна короткая басня прекрасно иллюстрирует легендарную поучительную сдержанность мудреца, который «не любит поднимать шума». Рассказывают, что в стародавние времена в Индии в уединенном месте на берегу реки в ветхой хижине жил одинокий старик. Он ловил рыбу, выращивал овощи, пел и играл на цитре, читал старые книги, иногда напивался допьяна и читал стихи, а окрестные жители взяли в привычку ходить к нему, потому что он мог дать прекрасный совет и словно невзначай говорил очень мудрые и своевременные слова. Шли годы, и молва о старике в хижине разлетелась широко, его стали навещать чаще, а некоторые приезжали издалека. И вот кое-кто из его почитателей собрались вместе и задумали построить ашрам неподалеку от дома старика. Тогда начались подготовительные собрания, комитеты, затем, разумеется, пошли разногласия, борьба за власть и, наконец, всякие несчастные случаи на стройке — вся команда была очень занята масштабным проектом. Однако с грехом пополам через пять лет здание было закончено. Архитектор со своей командой отправились делегацией на берег реки, чтобы пригласить старого мудреца (чьим именем был назван ашрам) на официальную церемонию открытия. Но каково же было их удивление, когда они увидели, что хижина разрушена, а старик исчез. На берегу рыбачил какой-то мальчик, бывший, как видно, из этих мест. Когда к нему обратились, он ответил:

— A-а, старик, который жил в хижине… уже три года прошло, как он исчез!

Старое времечко

Перечитывая некоторые главы этой книги и понимая, что она вполне могла называться «Досужие рассуждения о приметах времени», я не могу не сказать о том, что Александр Виалатт в своих колоритных «Хрониках горы», в свою очередь ссылаясь на ныне забытого автора Анри Пурра[53] (ведь литературу, которую я люблю, составляет цепочка родственных друг другу писателей), называл «старое времечко».

Для меня знакомство со «старым времечком» началось в тот день, когда я очутился в дремотном спокойствии квартиры моей бабушки Мадлен, находившейся на одном из верхних этажей на Западной улице в Четырнадцатом округе Парижа. Ребенком я приходил туда каждый четверг и, едва переступив порог, с наслаждением погружался в некоторую замедленность, которой было отмечено все вокруг. И действительно, минуты, застывшая неподвижность самых мелких предметов и даже слова, которые мы с бабушкой говорили друг другу, казалось, парили в каком-то ином, беззаботном мире. Здесь словно царила некая безвременность бытия, старомодная и обветшалая, дошедшая из XIX века, когда мир был будто пронизан народной иронией, покорной судьбе, но наперекор всему жизнерадостной, которая меня успокаивала — она рассеивала глухую тревогу, которую мне, легковозбудимому и чересчур восприимчивому ребенку, внушал призрак недавней войны.

Там были большие стенные часы с боем, придававшие ритм времени слаженностью старинной точной механики. Казалось, в них само время двигало шестеренки с точностью и неторопливостью опытного мастера, добросовестного и полного удовлетворения от выполненного долга. На крошечной кухне Мадлен готовила мне знаменитый шоколадный пирог с каштановым кремом, который я обожал, а я, сидя у окна, из которого открывалось необозримое пространство серо-голубых оцинкованных крыш, наблюдал за ссорами и воркующим ухаживанием неизбежных голубей, резвившихся среди труб. Потом Мадлен мне читала или в сотый раз перечитывала отрывок из своей любимой книги «Сцены из жизни богемы» Анри Мюрже[54], и совершенно очевидно, что эта книга повлияла на мой характер, уже тогда неуступчивый диктату «большого времени» — времени серьезной и респектабельной жизни, где часы и минуты строго сосчитаны и измерены в деньгах и где непреложно правило — все исполнять быстро.

Да, я проводил там благословенные часы, укрытый от лихорадки «Новых времен» — на этот фильм Чаплина я ходил совсем маленьким с бабушкой, которая смеялась без устали, словно веселое беззаботное дитя, каким она и оставалась, несмотря на полную унижений жизнь старой одинокой женщины. Думаю, именно у нее я ощутил вкус к этому старому времечку, по словам Виалатта, «лежащему за пределами всякой хронологии».

У нее, а еще, я думаю, в большой кухне на ферме в Турени, куда я приезжал в начале осени после летних каникул.

Пока над равниной дули первые шквалистые ветра, я сидел у большого глубокого камина, где горели обычные три полена, чья раскаленная сердцевина казалась скорее призрачной, чем реальной, и слушал нашу кузину Мари-Рен, которая вязала на длинных спицах и рассказывала мне, моей матери и сестре, как собака дралась с утками за еду, или о приключениях под хмельком рабочего из деревни — и в устах рассказчицы мелкие происшествия обрастали чертами авантюрных и шутовских трагикомедий. Наверно, именно там, в этой школе крестьянского наблюдения за самыми малыми вещами — я впервые понял, что может извлечь внимательный взгляд из самой обычной повседневности.

Но послушаем, что же говорит об этом Александр Виалатт:

Старое времечко; ткань каждого дня; чуждое календарю, без номера в альманахе; за пределами всякой хронологии. Столь неподвластное