Искусство почти ничего не делать - Дени Грозданович

кота и со всей ясностью осознать — не умея, однако, высказать — смысл этого незаметного, почти сновидческого явления: он, мифологический в моем представлении зверь, и я, мифологический герой моей личной ничтожной саги, — лишь патетически взаимозаменяемые, мимолетные тени у великого поворота, который неизбежно влечет нас обоих к неделимому целому! Рассматривать крохотного персонажа внизу справа на картине Хоббема, который в свою очередь наблюдает за детьми, играющими на лужайке близ Харлема в XVII веке… и… в этот дождливый день, когда ливень немилосердно хлещет по окнам музея в Брюсселе, где я стою у висящего на стене полотна, вдруг подумать о том, что я только что незаметно для себя примкнул к давней череде праздных наблюдателей (и немножко шпионов), которые передают эстафету сквозь время и уже с радостным трепетом предчувствуют на себе взгляд будущего созерцателя; утром вырезать из журнала репродукцию, затем повесить ее на стену у окна над цветком в горшке и поздравить себя с тем, что удалось придать больше смысла грядущему дню; долго в сумерках наблюдать, как разгоряченные юноши несколько беспорядочно (на мой профессиональный вкус) гоняют мяч на берегу безмятежной реки; на мгновение приковать к себе взгляд женщины (у которой нет ни времени, ни желания полюбить меня в этой жизни) в рассеянном свете бара, в полночь, среди шуток и сигаретного дыма, и помечтать о том, какой могла быть наша любовь при других обстоятельствах; отыскать в старых записных книжках и надолго задуматься над стихотворением Гофмансталя «Надпись на часах»:

Явилось и исчезло, прочь ускользает час,

Мгновенье испарилось, как вздох, и вздохом стало,

Но каждое из них в душе моей осталось,

Навеки воплотив бессмертное Сейчас!;

задержаться еще на несколько долгих мгновений у окна кабинета (глядя, как быстро мелькают ласточки по серо-синему небу), и в эту минуту расслабленного забвения — вперед тем, как с головой погрузиться в деятельность дневной жизни — осознать сверкнувшую и тут же угасшую мысль, что позже — значит сейчас!..

Искусство предоставить себя обстоятельствам, или мужество плыть по воле волн

Сегодня утром мне захотелось перечесть мастера Тайсэна Дэсимару, и я еще прочней, чем обычно, укрепился в мысли, что японский дзен (такой, каким его видел Алан Уотс[50]) противоречит самому себе, но, главное, серьезно отклоняется от китайской философии чань, из которой он вышел.

Например, мастер Дэсимару отвергает дух игры, спорта (тут он подразумевается в чистом, немотивированном значении) во имя общей практики искренности и истинности бытия, которых, по его мнению, требует дзен. Практика, которая, таким образом, должна быть напрямую связана не только с повседневной жизнью (то есть с нашими самыми незначительными делами и поступками), но, главное (и он на этом настаивает), в перспективе быть готовым в любой момент взглянуть смерти в лицо.

По моему скромному мнению, подобное мировоззрение скорее ближе к боевому и военному японскому искусству, чем к изначально юмористическому и гибко реагирующему на обстоятельства (фантасмагорические или реальные) взгляду, развитому чаньскими отшельниками древнего Китая, которые в их концепции мудрости и связанного с этим действия гармонично сочетают даосские и буддистские принципы. Этот отказ от игры, от «притворства», это бескомпромиссное стремление к истине, к принудительной серьезности, чье огромное влияние на пуританский мир Запада (особенно в Америке) можно понять благодаря его садомазохистскому размаху, кажется мне признаком врожденного подсознательного желания повелевать, глубинной тяги к власти над противником и обузданию природы (своей и чужой) путем утверждения превосходства собственного «я», что гораздо больше подходит военно-националистскому японскому империализму, чем следованию «ходу вещей» древних учителей Китая.

Мне действительно кажется совершенно иной жизненная концепция, вытекающая из поэзии, живописи, а также занятий и поступков — в том виде, в каком донесли их до нас предания, — древних отшельников и полуотшельников чань, стремившихся избегать чрезмерной занятости, отдавая предпочтение простым сиюминутным радостям — пошутить и выпить рисового вина в кругу друзей, сыграть партию в маджонг, с песнями прокатиться на лодке или полдня подставлять ветру воздушных змеев — простота, суть которой следовать циклическим повторениям, которые они угадывали с первого взгляда в природе, в небе и в себе самих. Для них это значило следовать течению жизни (что они называли «ходом вещей»), и конечной целью адепта учения чань было овладеть тем виртуозным искусством, которое позволяет — предоставив себя обстоятельствам — никогда не терять ощущения космического ритма — иными словами, синхронизироваться с энергией, которая движет Вселенной, — «образ» (согласно «Книге Перемен») кормчего, ведущего корабль вниз по широкой реке, которому хватает немногих, но очень точных движений, чтобы держать курс по течению.

Однако, рискуя вызвать удивление, я хотел бы сказать, что мне всегда казалось, что эта мысль или, скорее, эта форма природной мудрости уже давно (неосознанно) существовала в театральном искусстве Запада, прежде всего в комедии или трагикомедии, а еще позднее в хорошо понятной практике игр и спорта — такой, какой попытался ее утвердить барон Пьер де Кубертен. Вернее сказать (но для этого нужны более веские аргументы, которых я не могу привести в этом кратком размышлении), я считаю, что было бы очень интересно рассмотреть — в свете нашего западного мышления — принятие и охотное активное участие в некоторой форме смешного — индивидуальной и коллективной. Индивидуальной в виде шутов, клоунов, паяцев, арлекинов и коллективной в отказе — пусть даже и мимолетном от доксы[51] от неизбежного невольного вклада (неизбежного для тех, кто не прячется от текущей жизни) в соответствие окружающей глупости. То, что классический театр ставит своей почти терапевтической целью заставить нас понять и принять, безжалостно насмехаясь (как Мольер) над вечным триссотинизмом[52]. Согласиться на роль — в какой-то момент неизбежно нелепую в глазах противника^— которую уготовила нам судьба, умерить свою гордыню, превратить в спектакль собственное неискоренимое тщеславие, ведь это в каком-то смысле любительский, спортивный и трагикомический способ следования «ходу вещей»?

Кроме того, специалисты по древнему Китаю говорят (и первый среди них Франсуа Жюльен в таких актуальных произведениях — заглавия говорят сами за себя! — как «Похвала пошлости» или «Мудрец размышлять не любит»), что настоящих мудрецов заметить трудно и они ни в малейшей степени не стремятся к этому званию, зато разделяют (по крайней мере, внешне) предрассудки и заблуждения своих современников до тех пор, пока им вдруг не придется им возразить каким-нибудь невинным и слегка удивительным поступком или тихим, но интригующим словом (которое при дальнейшем рассмотрении окажется дальновидным), и тогда потребуется особенная внимательность, дабы понять, чем