За столетие до Ермака - Вадим Каргалов

Столпились вогуличи у воды, руками приветственно машут.

У Салтыка отлегло от сердца: замирились Федька и Емелька со старейшинами!

Легкая лодка-берестянка проворно побежала от берега к княжескому насаду. Среди бурых вогульских халатов и черных голов с торчащими косицами Салтык увидел на берестянке белую русскую рубаху и шапку с лисьей опушкой, какие носили мирные вогуличи на Каме. Пригляделся: так и есть, один из Емелькиных послужильцев. Имени его Салтык не помнил, но лицо было знакомое.

Тимошка Лошак загрохотал сапожищами по палубе: кинулся звать князя. Салтык и воеводы понимающе переглянулись. Честолюбив князь Федор, не упустит случая самолично встретить первое вогульское посольство.

Берестянка мягко прислонилась к насаду. Ратники, перегибаясь через борт, протягивали вогуличам руки, помогали взойти на палубу. Неслышно ступая мягкими сапогами, вогуличи кучкой пошли к корме, где под трепещущими стягами гордо восседал в кресле князь Федор Семенович Курбский Черный. Панцирь из посеребренных железных пластинок облегал широкую грудь князя Федора, высокая бобровая шапка алела бархатным верхом, на красных сафьяновых сапогах с острыми, загнутыми вверх носами – жемчужное шитье, рукоятка сабли искрится самоцветами. На устах князя приветливая улыбка, но глаза из-под густых бровей глядят строго, властно. На что уж привык за время похода Салтык к князю, но и он залюбовался. Величествен был князь Федор Семенович, такому только послов принимать, державу представлять достойно!

Вогуличи замерли, ошеломленные и восхищенные. Даже Емелькин послужилец заробел (вспомнил Салтык, что Отей его звали), на колени перед княжеским креслом рухнул, будто холоп. Так и говорил – на коленях стоя, – а вогуличи согласно кивали, словно понимали что по-русски.

Отя рассказал, что вогуличи приняли Федора Бреха и Емельдаша с честью, называли Емельдаша своим князем, а Федора – братом его, что означает: тоже приняли за своего. Старейшины решили не посылать воинов князю Асыке и с русскими не воевать. Пусть воеводы плывут по Лозьве-реке спокойно, без опасения, во всех паулах их принимать будут как гостей – по-доброму. Но Емельдаш советует одаривать старейшин. Подарки старейшины ценят больше всего, не из корысти ценят, но как знак доброго расположения. А если войску понадобится рыба, вяленое мясо или еще что-нибудь, пусть за все взятое воеводы отплачивают железным товаром, хорошими ножами и топорами, но дают не помногу: железа у вогуличей мало, дорожат они железом, за один ножик тушу лося отдают. И еще советовал Емельдаш не забирать вогульских воинов силой в свою рать. Лозьвенские вогуличи потому и откололись от князя Асыки, что требовал он воинов наперекор воле старейшин. Но если кто из воинов сам пожелает с судовой ратью идти, пусть воеводы не сомневаются – вогуличи не изменят. Клянутся воины перед походом на медвежьей лапе и ту клятву держат крепко…

– Воевода Федор Романович Брех тоже наказал передать: путь по Лозьве-реке чист! – почтительно добавил Отя.

Видно было по его почтительности, что Федор Брех пользуется среди своих людей немалым уважением, и Салтык порадовался за него.

Князь Курбский мигнул Тимошке. Тот торжественно – на вытянутых руках – поднес Оте саблю в нарядных ножнах. Остальных вогуличей одарили длинными вологодскими ножами, секирами, кусками красного сукна, медными колокольчиками, а седоголовому старцу, старейшине юрта (как подсказал Отя), князь велел подарить большую медную чашу с двуглавым орлом. Салтык мысленно одобрил: хорошо придумал князь – знак государев на сибирской земле оставил!

Старейшина, прижимая к груди сияющую желтыми боками чашу, приблизился к князю, быстро заговорил по-вогульски (Отя едва успевал переводить):

– Старейшина благодарит за подарки. Хорошие подарки, люди будут помнить щедрость большого русского воеводы. Еще говорит, что люди его юрта дадут много мяса, рыбы и съедобные коренья. Молодые воины хотят идти с великим воеводой на трех обласах [58]. Старейшина приглашает в гости воеводу и других русских уртов. Охотники загнали трех лосей, кровь еще не свернулась, и русские урты выпьют ее, чтобы стать еще сильнее…

Но Курбский вежливо отклонил приглашение. Так было заранее оговорено с воеводой Салтыком: плыть без промедления, с короткими ночлегами, а ратников высаживать на берег только для острастки, если встретятся немирные юрты, мирные же юрты проходить мимо. Поэтому Курбский ограничился коротким наказом старейшине:

– Вы теперь под рукой у великого государя Ивана Васильевича. Асыке-князю больше до вас дела нет, ясака ему не давайте. Воинов твоих принимаю, пусть плывут впереди судовой рати, рассказывают людям: с миром пришли русские воеводы на Лозьву-реку. А старшим над воинами вот он будет, для того ему сабля дана воеводская… – И князь Курбский указал пальцем на осчастливленного Отю.

Гребцы налегли на весла. Стронулся судовой караван, уклоняясь к высокому правому берегу Лозьвы, где быстрина снова подхватила суда и понесла к полуденной стороне.

Насад обогнали длинные, низко сидящие в воде обласы с вогульскими воинами. На носу переднего обласа Отя стоит, дареной саблей размахивает, кричит что-то, за плеском воды неслышное.

Князь Курбский ответно взмахнул белой тряпицей, обернулся к Салтыку:

– Ладно ли вышло, воевода?

– Куда как ладно!…

По всей Лозьве-реке оставил Емелька-Емельдаш свои незримые следы, да еще воины Оти из первого лозьвенского юрта по тем же следам прошли. От прибрежных паулов спешили навстречу судовому каравану берестянки со старейшинами, в струю ушкуям пристраивались обласы с вогульскими воинами, вооруженными большими луками и копьями с железными наконечниками наподобие двусторонне заточенных ножей.

Старейшины говорили о Емельдаше уважительно, называли его князем. По этому поводу между Курбским и Салтыком состоялся многозначительный разговор.

– Ишь ты, как вознесся Емелька, в князья лезет, – презрительно обронил Курбский, провожая взглядом берестянку с вогульскими старейшинами.

– Не в русские же князья! – спокойно возразил Салтык. – Пусть на Лозьве-реке княжит, государю Ивану Васильевичу служит. Есть у государя служилые из татар, что к Москве со своими ордами прислонились, целые волости им на кормление пожалованы. Теперь вогуличи служилые будут, чем плохо?

– Так-то оно так, да чудно больно. Емелька – князь.

– Для вогуличей князь, для нас же – прежний послужилец. Пусть князем зовется, не жалко. С Емелькой-князем от Асыки целая река отпадет, сила Асыкина поуменьшится. А без Емельки… Наместника, что ли, на Лозьве оставлять?

– Скажешь тоже – наместника! – проворчал Курбский. – Кто из детей боярских пожелает у нехристей воеводствовать, лосиную кровь пить?

– Вот и я говорю: кем Емельку заменить?

Трудно соглашался князь Федор Семенович, чуть ли не в умаление собственной княжеской чести казалось ему величание Емельки. Но воеводский трезвый расчет все-таки пересилил гордыню. Понимал князь, что полезен Емелька в походе, через него тянутся ниточки к вогульским старейшинам. Вон ведь как по Лозьве идем – будто по своей земле, мирно. А может, вспомнил Курбский строгого государева дьяка Истому. Или разговор свой первый с Салтыком в Устюге вспомнил, как подводить князцев под государеву руку. Процедил сквозь зубы:

– Будь по-твоему. Пусть кличут Емельку князем…

А Лозьва-река, склоняясь от Камня к восходу, подминала и подминала под себя берега, тянулись они уже почти вровень с водой. Кондовая красновато-желтая сосна сменилась маломерным сучковатым мендачом [59], пойменные луга – болотами. По мягкому песчаному ложу текла теперь Лозьва, неторопливой стала, смирной. А потом слилась Лозьва с Сосьвой, положив начало новой реке – Тавде.

Тавда была большой рекой, двести с лишним саженей от берега до берега. А всю долину Тавды и взглядом не окинешь, развернулась она верст на двадцать. То к правому высокому краю долины прижималась река, то отбегала от него в сторону, и тогда обрывы едва видимо дрожали в туманной дымке. Извилистой полоской светлой воды среди необозримых лесов казалась Тавда с высоты птичьего полета. Сосны, ели, пихты, кедры, острова липы и осины – невеселящее лесное разнообразие.

На Тавде поджидали судовую рать Федор Брех и Емелька-Емельдаш. Здесь кончились мирные юрты. Из всех тавдинских паулов воины ушли к князю Асыке. До Пелымского городка оставалось восемьдесят верст.

– Вот и дождались войны, князь! – сказал Салтык Курбскому, когда Федор Брех и Емельдаш, обласканные и довольные, покинули головной насад. – Не ушел князь Асыка в леса, возле своего городка с ратными людьми стоит. Твой час пришел, князь!

Федор Курбский благодарно взглянул на Салтыка. Признал-таки его первым воеводой для боя упрямый москвич! Пусть полюбуется друг любезный Иван Иванович, как умеют ратоборствовать ярославские князья!