Русский роман - Меир Шалев

Мама принялась лазить по крышам и деревьям, чтобы наловить себе скворцов. Она заставляла Даниэля Либерзона сопровождать ее в охотничьих вылазках, и охваченный любовью мальчишка тащился за ней по полям, с обожанием глядя, как она извлекает птиц из своих ловушек. Перелетные перепела перестали садиться в наших полях, зайцы больше не заглядывали в наши огороды, и телята застывали от ужаса, когда она гладила их шеи.

Однажды она забралась вместе с Эфраимом на крышу деревенского склада для фуража, чтобы подстеречь голубей. Одна из досок проломилась под ее ногами. Она соскользнула вниз, но сумела ухватиться за водосточный желоб и повисла на руках на высоте шести метров над бетонной площадкой. Эфраим пытался втащить ее обратно, но не сумел.

«Держись крепко! — крикнул он. — Я побегу за Даниэлем!»

Он исчез, а мама стиснула зубы и еще крепче ухватилась за желоб кончиками пальцев. И тут внизу появился Биньямин Шницер, молодой работник Рылова из немецких евреев, «йеке[73]-недотепа», как его называли в деревне.

«Биньямин!» — позвала девочка сквозь стиснутые зубы.

Биньямин поднял глаза и тут же смущенно их опустил, «потому что твоя мама была в широком, пузырем, платье и вдобавок дрыгала ногами», рассказывал Ури со сверкающими глазами. Биньямин уже не раз становился жертвой проказ деревенской детворы и решил, что ему и на этот раз приготовили какую-то ловушку.

«Не отворачивайся, Биньямин, — сказала мама. — Все в порядке, можешь смотреть».

Он стоял прямо под ней и, когда снова поднял глаза, ощутил, как у него перехватывает горло от красоты ее ног, которые бились, точно теплые, живые языки в колоколе ее платья.

«Твой отец, Биньямин Шницер, приехал в Страну в тридцатые годы, вместе с группой молодых еврейских ребят из Мюнхена. Его послали в нашу деревню набраться сельскохозяйственного опыта и распределили в хозяйство Рылова».

Он был невысокий, светловолосый и очень сильный. Я смотрю на его фотографию в книге об истории нашей деревни, в разделе «Наши павшие». Отец, в синих рабочих штанах с острыми, отутюженными складками, в белой субботней майке, стоит подле своей времянки, на участке Рылова, под той пальмой, о которой Ури как-то сказал, что ее плоды, падая на землю, взрываются, как гранаты. Его лицо, с грубыми и одновременно детскими чертами, начинается сразу над покатыми плечами. Его глаза щурятся от солнца. Его руки похожи на мои — очень толстые и бесформенные: рука, запястье и ладонь переходят друг в друга, образуя один сплошной брус. Грудь широкая, выпуклая, как бочонок.

«Ты будешь высокий, как мать, и сильный, как отец», — всегда говорили мне, и, когда я вырос, все радовались, убедившись, что некоторые пророчества все-таки сбываются.

Биньямин расставил руки.

«Пусти свои руки!» — сказал он. Его иврит был еще слаб.

Мама не решалась.

«Schnell, schnell, — сказал Биньямин. — Я готовый ловить».

Наши деревенские на глаз определяют точный вес теленка, по цвету луны предсказывают, куда подует завтрашний ветер, и по вкусу лука говорят, сколько азота в почве. Мама увидела спокойные глаза и широкие плечи молодого работника, разом отпустила руки и полетела вниз. Широкое платье взметнулось, закрыв ей лицо, а желудок взлетел к горлу. Глаза ее были плотно сжаты, и она почувствовала, будто качается в его могучих руках.

Биньямин крякнул под силой удара. Мама была девушка рослая и не такая уж воздушная, и он вынужден был упасть на колени и принять ее вес на грудь и на бедра. Ее перепуганное тело ударилось о его грудную клетку, обнажившийся живот часто задышал от страха рядом с его щекой. Так близко, что даже я, сквозь все это время и все слова, могу почувствовать тепло ее плоти.

«Теперь можешь меня отпустить, — сказала она и улыбнулась. Дыхание уже вернулось к ней, глаза открылись, но испуганные ногти все еще вонзались в его руки и плечи. — Ты большой молодец».

Мой отец смутился. Он никогда не был так близко к девичьему телу.

«Большое спасибо, Биньямин», — засмеялась она и, выскользнув из его рук, стала разглаживать платье, но в этот момент появились Эфраим и Даниэль, неся в руках высокую садовую лестницу.

«Эй, ты, йеке недоделанный, ты что это делаешь?!» — в ярости крикнул Эфраим. Пятнадцати лет от роду, худой и легкий, он готов был броситься на здоровенного рыловского работника. Даниэль стоял потерянно и беспомощно, потрясенный и изжелта-бледный от ревности. Губы его дрожали.

«Он спас меня, — сказала Эстер. — Этот рыловский йеке-недотепа меня спас».

И опять мой отец услышал ее смех. И сладкий ветер скользнул по его лицу, когда мама, Эфраим и Даниэль Либерзон пробежали мимо и скрылись за углом.

Моему отцу было шестнадцать лет, когда он приехал в нашу деревню и был распределен в хозяйство Рылова.

«Он прибыл из Германии накануне великой войны, — написано в истории деревни в разделе „Наши павшие“. — Вся его семья погибла в газовых печах, а он нашел свою смерть в нашей стране. Мы помним его старательность, вежливость и образованность. Мы помним, как он каждый вечер ходил на молочную ферму, насвистывая по пути целые симфонии, и улыбался каждому прохожему, хотя нес на коромысле четыре тяжелых бидона с молоком».

«Рыловский недотепа» таскал бидоны на себе, потому что не смог договориться с рыловскими лошаками. Четыре бидона, по тридцать пять килограммов в каждом, висели на железных цепях, прикрепленных к оглобле, которую он клал себе на плечи.

Рыловские лошаки прибыли в деревню во время Первой мировой войны, вместе с британской армией, и решили здесь остаться.

«Если не считать их надоедливой привычки выпрашивать пива у каждого встречного, это были две замечательные рабочие скотины», — рассказывал Мешулам. В коробке с надписью «Мелочи нашей жизни» у него хранился пожелтевший протокол заседания деревенского Комитета, на котором Рылов испрашивал специальный бюджет для покупки пива своим лошакам. Мешулам регулярно зачитывал этот протокол на деревенских праздниках.

«Товарищ Рылов говорит: Все лошаки едят ячмень, а для моих лошаков пиво то же самое, что жидкий ячмень.

Товарищ Либерзон замечает: По-моему, товарищ Рылов слишком умничает.

Товарищ Рылов говорит: А почему товарищ Миркин поит свою индюшатину вином?

Товарищ Циркин возражает: Никто никогда не поил куриц вином. Это все миркинские сказки.

Товарищ Рылов говорит: После легкой выпивки мои лошаки вкалывают, как лошади.

Товарищ Либерзон вносит предложение: Я предлагаю отклонить просьбу товарища Рылова. Недопустимо внедрять алкогольные напитки в круговорот нашей творческой и трудовой жизни.

Товарищ Рылов говорит: Между прочим, ваша „Трудовая бригада имени Фейги Левин“ тоже вылакала не так уж мало водки.

Товарищ Либерзон отвечает: Мы благодарим товарища Рылова за сравнение, но хотим заметить, что в „Трудовой бригаде“ не было ни одного четвероногого осла, только двуногие.

Товарищ Рылов говорит: Тогда я сам буду варить для них пиво.

Товарищ Циркин возражает: Мы не для того взошли в Эрец-Исраэль, чтобы поить скотину шампанским».

Слушатели смеялись и аплодировали, но все знали, что Рылов высадил у себя два ряда хмеля и его лошаки каждый день вспахивали вдвое больше, чем любая другая пара тягловых животных. В деревне и поныне вспоминают гигантские пенистые лужи, которые оставались за ними в поле на бороздах. Даже Зайцер, большой спец по ослам и ячменю, был «возмущен таким баловством».

Долгие годы, проведенные в армии, а затем в деревне, ожесточили сердца рыловских лошаков. Сообразив, что перед ними парень простой и наивный, они принялись потешаться над ним, не давая запрячь себя для поездок. Они нарочно запутывали вожжи, гадили на оглобли и непрерывно забавляли друг друга, состязаясь, кто из них громче рыгнет или пукнет. Но отец был добросовестный парень, и даже если его тяжеловесная беспомощность порой смешила жителей деревни, его старательность и пунктуальность вызывали у них уважение. По сей день у нас вспоминают, как он однажды оставил Рылова в сточной канаве. Дебора, рыловская вспыльчивая молочная корова, ударила хозяина копытом по голове, и тот без сознания свалился в канаву. А мой отец, торопясь на молочную ферму, куда он всегда старался приходить точно вовремя, не стал его поднимать.

«Но я обязательно накрыл на него мешок, чтобы он не сделался совсем больной», — извинялся он потом перед рыловской Тоней.

В Германии он учился в техническом училище и уже через месяц после появления в деревне спроектировал и построил в хозяйстве Рылова автоматическую поилку для телят, которая вызвала восхищение всей Долины. Он чистил коровник жесткой щеткой и раствором пиретрума и поставил там громкоговоритель, подведя к нему провода из своей времянки.