Высокий титул - Юрий Степанович Бобоня

покорителям космоса!», нарисованный мной заранее, вполне себя оправдывал. Что же касается транспаранта «Озеленим родное село» — так тут и говорить нечего!..

День семьдесят шестой

В воскресенье утром у крыльца сельского Совета завизжали пилы, застучали топоры, и колхозными плотниками буквально за час была сооружена чуть кособокая трибуна из грубых досок. Сооружением трибун руководил сам Семен Прокофьевич. В конце работы по его инициативе были принесены охапки цветущей сирени и черемухи, которыми засыпали трибуну, так что транспарант насчет озеленения, сами понимаете, бил не в бровь, а в глаз, ибо черемуху и сирень обломали до ребер…

Незадолго до обеда колхозный грузовик, подбрасывая Саньку и его чемоданишко, подрулил к трибуне. Ее окружала пестрая толпа, прижав к самой стенке музыкантов из райцентра, которые на совесть дули в свои медные трубы.

На трибуне стоял Голомаз и загадочно улыбался. Я и «вверенный мне коллектив» с букетиками первых цветов, теснились за его спиной.

Как и всякий добропорядочный пассажир, желающий поскорее ступить на матушку-землю, Санька перемахнул через борт газика и ринулся к бабке. Одет солдатик был в зеленые галифе и гимнастерку с погонами стройбатовца. Нацеловавшись с бабкой, которой внук едва доставал до подбородка, Санька взглянул на полотнище, опоясывающее трибуну, на котором приветствовались покорители космоса. Он одернул гимнастерку и вытянулся по стойке «смирно».

Голомаз взмахом руки остановил духачей, и в наступившей тишине послышался тоненький Санькин голосок:

— А то — неужто опять полетели! Я проспал в поезде и утреннее радио не слыхал…

— Шалишь, Александр Яклич! — прогрохотал с трибуны Голомаз. — Времена «Ревизоров» прошли и никаким Гоголем нас не прошибешь! Не притворяйся и не скромничай — теперь можно и карты раскрыть, небось к своим, родненьким заявился!.. Форму вот зря свою не одел… — Голомаз обратился к народу: — Но все равно, дорогие товарищи! Да здравствует наш земляк, космонавт Александр Яковлевич Беснов! Трижды «ура!», други мои!!!

Загремел такой хохот, что даже оркестр не смог перекрыть его своим бравым маршем…

Кровь отошла от лица парнишки, запрыгали на этом лице четкие густые веснушки. Он даже слегка качнулся, но устоял на ногах и, схватив свой чемодан, завопил:

— За такие издевательства над демобилизованным воином, дядя Семен, я на тебя в военкомат жаловаться буду! За что насмехаешься? Я солдатом строительного батальона служил!.. Пойдем, баушк…

Толпа притихла. Послышались выкрики:

— Пущай объяснит!..

— Это что ж такое получается?..

— Он уж объяснил!.. Пущай председатель расскажет…

— А председатель — что? Из головы взял, да?

— Я?! Из го-ло-вы-ы-ы?! У меня есть доку… — Голомаз поперхнулся на полуслове, бессмысленно повертел глазами, потом быстро извлек из нагрудного кармана Санькину фотографию и письмо. — А это! Документально? То-то!

Санька виновато клюнул носом:

— Был такой грех… Ушел в самоволку и у пятиминутного фотографа за рубль снялся… Тута только личность моя, а остальное — фанера!..

Толпа загоготала. За моей спиной покатывался со смеху «вверенный мне коллектив».

— А это?! — Голомаз потряс письмом. — «Немота» и «глухота»? В каком таком месте, а?

— На «губе» сидел! — тихо промолвил Санька. — За эту самоволку, когда фотографировался…

— Это на чьёй жа такой губе и как? — вдруг встревожилась бабка Бесниха. — Ты ить сопля ишшо!

Под свист и хохот Голомаз вобрал голову в плечи, спрыгнул с трибуны, в толпе обернулся, показал мне свой здоровенный кулаки скрылся…

И тут надо сказать вот что. Голомазу бы посмеяться вместе со всеми, извиниться перед Санькой и «выдать» цикл своих афоризмов насчет озеленения, — сошел бы за очередную «шутку» голомазовский «космический» трюк, как сходили все предыдущие. Вообще, я заметил, что красномостцы, смеясь и издеваясь над Голомазом, не очень-то домогались его смещения с председательского кресла. Наверно, потому что, как говорил дед Василий (кстати, «реабилитированный» Голомазом же!): «Во-первых, Сенька завсегда печатку нужную поставит и распишется вилюжисто, во-вторых, он как-никак наш, кровненький, красномостский, а не кот из мешка, в-третьих, все одно ему не ноне-завтра на пензию, а кому охота оставлять человека без куска…»

Но, видимо, безнадежно стареть стал председатель, или слишком велик был удар по его рассудку, нанесенный Санькой-стройбатовцем, — обычная голомазовская выдержка изменила ему…

Вот почему он вобрал голову в плечи и спрыгнул с трибуны.

Ну что ж! Пришла и моя очередь расхлебывать кашу… Я подождал тишины и начал:

— Товарищи! Разрешите нам, коллективу художественной самодеятельности Красномостского сельского клуба, начать встречу с демобилизованным воином Советской Армии Александром Бесновым!

Но люди молчали. Ни одного хлопочка! Я слегка растерялся:

— Мы же проводы в армию делаем? Делаем! Так почему бы не сделать и встречу?

— За что его встревать? — послышалось из толпы. — Известно — «губа»!.. Може, он на ей всю службу сидел?

— Много чести!..

— Давай, чего там! Небось воскресенье ноне…

— Пущай объяснит, как служил!..

Санька, видимо, сообразив, что от него требуется, проворно вскочил на трибуну и показал толпе фотографию.

— На этой карточке, дорогие земля́чки и землячки́, я стою у развернутого Знамени части! Это вам не космос!.. Если не верите — пусть вот, — он указал на меня, — этот парень свидетелем будет! Так что я искупил свою вину…

Он помолчал малость в поисках нужных слов, но, должно быть, не нашел их и крикнул:

— Я теперь бульдозерист! И сварщиком могу! И все такое прочее.

Неожиданные аплодисменты односельчан заглушили Санькин голос, а он стал низко кланяться, прижав ладони к груди.

Девчонки вручили ему цветы, а руководитель оркестра заявил мне вполголоса:

— Поскольку деньги за оркестр уплачены наперед, мы сыграем еще на шесть рублей и сматываемся…

Я сказал ему, чтобы они убирались ко всем чертям немедленно, великодушно подарив тем самым шесть рублей новыми…

Все пошло своим чередом. Девчонки и хлопцы выстроились полукругом, ближе к краю трибуны. Я взял баян…

Родилась я в сторонке лесной, —

словно выдавая притихшему люду самую сокровенную тайну, повела Шура Найденкина. Голос у нее дрожал, но он стал крепче и звонче, когда вступила Дина:

Умывалась холодной росой

Потом запели все девушки:

Где черемушек душистая краса,

Где у милых васильковые глаза!..

И мощный бас Васьки Жулика:

Обойди, обойди вслед за солнышком…

И опять девушки:

Белый свет, белый свет…

Теперь очередь за хлопцами:

Но милей и душистей черемухи

В мире нет! В мире нет…

Песня набирала силу, лилась над притихшими красномостцами раскованно и свободно туда, где майскими вечерами полыхают малиновые закаты…

День восьмидесятый

Наконец