Главная роль Веры Холодной - Виктор Полонский

– А ты, Вера, в обществе просто расцветаешь, – заметил Владимир после того, как гости ушли.

– Только сейчас заметил? – мягко, с улыбкой, упрекнула его Вера.

Сегодня стрелка барометра переменчивой семейной погоды указывала на отметку «почти хорошо». Почти настолько хорошо, что все казалось поправимым, и вечером не хотелось отворачиваться и притворяться спящей…

В понедельник, вскоре после полудня, Вера вышла из дому с дописанным отчетом в сумочке. На улице было пасмурно, накрапывал мелкий дождик, но именно что накрапывал, не поливал, так что можно было дойти до угла Ордынки и Среднего Кадашевского пешком, не торопясь. Весенний дождь – приятнейший из дождей, с каждой упавшей на землю каплей все вокруг становится свежее и зеленее. Радостный, благодатный апрельский дождь совсем не чета октябрьскому, холодному, хлесткому, неуютному.

Букинист, обычно (во всяком случае во все прошлые встречи) флегматичный, нарочито медлительный, увидев Веру, засуетился, конверта брать не стал и, несмотря на присутствие в зале двоих покупателей, увлек ее в свой закуток-кабинет. Затворил дверь, прижал ее для верности пятнистой старческой ладонью и, сделав круглые заговорщицкие глаза, прошептал, опасливо оглянувшись на дверь, как будто кто-то мог их там подслушать:

– Почему вы не пришли вчера? Георгий полчаса назад был у меня. Очень беспокоился, что вас вчера не было. Просил сразу же ему телефонировать. От меня он поехал в контору, уже должен быть на месте.

Немысский действительно оказался на месте и действительно беспокоился. Оттенков настроения по телефону было не уловить, но вырвавшееся вперед приветствия «Слава богу!» говорило само за себя.

– С чего это вы так разволновались, Георгий Аристархович? – удивилась Вера. – Мало ли почему я вчера отчет не принесла. Может, написать не успела или гостей принимала…

– Когда одно к одному, поневоле начнешь волноваться, – непонятно ответил Немысский. – Вы сейчас не сможете приехать ко мне, а то по телефону неудобно разговаривать? А поговорить есть о чем. Заодно и отчет привезете.

– Еду, – коротко ответила Вера и положила трубку.

Пока ехала, размышляла о том, насколько разнятся манеры Немысского и Цалле. Манеры и их отношение к сотрудникам. Немысский всегда вежлив и предупредителен, Вильгельмина Александровна же, стоило ей только завербовать Веру, стала с ней резка, если не сказать – груба. Что это? Разность немецкого и русского характеров? Или разница отношений в разведке и контрразведке? Или что-то еще? Вильгельмине Александровне полагалось бы быть помягче, как-никак дама, а Немысскому погрубее, ведь он – жандарм. А у жандармов, в обывательском представлении, какие манеры? Никаких! «Не сметь!» и «Ма-а-алчать!» Трижды прав был покойный отец, когда предостерегал от составления впечатлений по образу и подобию. Нельзя стричь всех под одну гребенку.

Немысский и на этот раз не преминул соблюсти все положенные приличия, даже с лихвой. Не просто встал при Верином появлении, а вышел из-за стола, сказал, что она сегодня выглядит «особенно прекрасно» (несколько неуклюже, но все равно приятное определение), попросил прощения за внезапное беспокойство и осведомился, не желает ли Вера чаю. И только потом, сев за стол и поиграв желваками на скулах (до сего дня подобной привычки Вера за ним не замечала), сообщил новость:

– Сегодня утром в «Петергофе», в занимаемом им номере, найден повешенным Кирилл Мирской…

– Как? – только и смогла вымолвить Вера.

– Вот так, – ответил Немысский. – Причем, обратите внимание, Вера Васильевна, повешенным, а не повесившимся. Убийца немного не рассчитал, снебрежничал, оглушил Мирского ударом в висок, а потом уже повесил. Привык, должно быть, иметь дело с теми, у кого в этом месте волосы растут, отчего небольшой кровоподтек в глаза не бросается, или же просто торопился, но факт налицо – сначала Мирской был оглушен, а потом уже повешен. С большим трудом повешен, потому что одежда на нем в двух местах надорвана и сломан один из стульев, из чего можно сделать вывод о том, что убийца действовал в одиночку и что он обладает выраженной физической силой – справился все-таки. Причем умно справился, вплоть до того, что шнур от штор завязывал морскими узлами. Посмертную записку подделывать не стал, сложное это дело – почерк подделать так, чтобы нельзя было отличить. Обычно подделывающие стараются писать небрежно, с намеком на то, что человек волновался и торопился, но небрежность особенностей почерка не меняет, отнюдь. Убийца сделал умнее, оставил на столе натюморт – недопитую бутылку померанцевой, фотографию Мирского-Белобородько и томик его же стихов, не новый, свежекупленный, а уже читанный. Не исключаю, впрочем, что стихи и фотография не были принесены им с собой, а нашлись у Кирилла Мирского. Но оцените изящество намека. Сидел человек, продолжая поминать брата – девять дней покойнику вчера в трактире Арсеньева, что в Лубянском проезде справили, человек тридцать собралось, – продолжал, да с горя и повесился. На том, что под рукой было. Расстройство чувств, да еще в пьяном виде – обычное дело. Если не обратить внимания на кровоподтек да не знать, насколько далек от скорби как таковой был Кирилл Мирской, то можно и поверить в эту постановку…

Штабс-ротмистр нервно дернул усом.

– Меня наш сотрудник вызвал, который за Мирским приглядывал, а оттуда я решил к дяде заехать, за вашим отчетом. Не совсем по пути, но и не сорок верст крюк. А когда узнал, что вас вчера не было, заволновался. Под впечатлением от смерти Мирского разные мысли в голову полезли. Хотел было прямо из магазина вам телефонировать, но раздумал, из кабинета все же сподручнее. А не успел войти, как ваш звонок услыхал… У вас-то, я надеюсь, новости получше моих?

– Получше, – кивнула Вера и под одобрительные кивки собеседника рассказала новости.

– Вы ведь на что-то подобное и рассчитывали, верно? – спросила она, завершив рассказ. – Я-то по неопытности не сообразила, что мое знакомство со Спаннокки может, даже должно, иметь последствия, но вы-то…

Штабс-ротмистр виновато улыбнулся в усы:

– Я, то есть мы не исключали того, что о вашем, как вы выражаетесь, «знакомстве» с австрийской разведкой может быть известно немцам. И что с того? Мало ли кто имел дело со Спаннокки. Господин граф, образно говоря, пахал не глубоко, но широко. Знакомства заводил повсюду и агентов у него была тьма-тьмущая. Такое впечатление, что ему за них платили сдельно, по головам. Но я уверен, что истинную подоплеку вашего привлечения к сотрудничеству Спаннокки сохранил в тайне. Такие люди не любят распространяться о своих ошибках и просчетах, особенно с учетом того, что в разведке карьера может закончиться на первой же неудаче. Разведка – удел удачливых и расчетливых. Так что для всех посвященных в тайну вы всего лишь юная девушка, завербованная австрийской разведкой, как это принято говорить, «про запас». Это обстоятельство даже полезно, поскольку доказывает, что вы особа определенного склада, с которой можно иметь дело…

– Так вы все-таки рассчитывали? – повторила свой вопрос Вера, чувствуя, что ее расположение к Немысскому становится меньше с каждым мгновением и готово вот-вот исчезнуть совсем. – Могли бы и предупредить, Георгий Аристархович! Неприятно, знаете ли, сознавать, что тебе не доверяют…

– Доверяют, Вера Васильевна! – воскликнул штабс-ротмистр. – Безоговорочно доверяют! Если позволите, я все объясню…

Вера кивнула – отчего не выслушать объяснения? Выслушать объяснения всегда можно, а вот верить им или не верить, это мы еще посмотрим.

– Понимаете, Вера Васильевна, – начал штабс-ротмистр, проникновенно-доверительно глядя Вере в глаза, – дело в том, что никто не мог с полной уверенностью предсказать то, как отнесется к вашему появлению в салоне сама Цалле. Придаст ли она вообще значение вашему кгм… знакомству со Спаннокки? Захочет ли сама привлечь вас к сотрудничеству? Вариантов могло быть сколько угодно, но нас устраивал любой. Разумеется, чем больше Цалле вам доверяет, тем лучше для дела, но даже если она вообще не стала бы с вами… не пожелала бы привлечь вас к сотрудничеству, то вы бы все равно сделали бы много полезного… Но предугадать было нельзя и не хотелось заранее нацеливать вас на какой-то определенный результат, поскольку тогда вы не вели бы себя столь естественно… или вели бы, но риска было бы больше… Короче говоря, надо было семь раз отмерить, а потом уже отрезать, но, естественно, без какой-либо фальши и без… э-э-э… чрезмерного… нет, не чрезмерного, а слишком…

– Не трудитесь, я все поняла, – остановила покрасневшего от напряжения (или от смущения?) штабс-ротмистра Вера, не уточняя, что именно она поняла.

А поняла она вот что. Первое – ее снова пытаются использовать втемную, переставляют, как фигуру на шахматной доске. Неприятно, но что поделать? Так оно есть, и с этим приходится считаться. Более того – из этого надо исходить. Второе – не ведет ли Немысский какую-то свою, особую игру? Подобно тому как это делал Алексей? В сущности, косвенное доказательство у Веры уже есть. Немысский не был с ней до конца искренен, а это исключает доверительные отношения. Сказано же, что неверный в малом, не может быть верным в большом. Но сгоряча рубить не стоит, вдруг в контрразведке вообще так принято, не открывать сотрудникам всей правды, всех мотивов и всех соображений. Если Немысский действует в интересах своего ведомства и не ведет своей, особой игры, то следует дать ему понять, что она подобного отношения впредь не потерпит. Или все карты на стол, господин штабс-ротмистр, или наша с вами игра окончена! Но если он изменник, то с ним так, в открытую, нельзя. Испугается и убьет. Надо сначала разобраться с Немысским – предатель он или нет. А как? Ловушку надо бы придумать, но какую?