DARKER: Бесы и черти - Екатерина Белугина

– Вы, Борис Дмитриевич, меня не путайте! Все протоколы согласно Главку. Вы лучше за координацией методического совета следите.

– Забываешься, Тишин. У меня по существу дня пленарная пятилетка на кворуме…

Серов заорал в мегафон:

– Стоп! Фоны! Помреж! Кто опять шатается по площадке?!

Робкий актер, играющий Тишина, и его партнер по сцене – безымянный статист, с ног до головы затянутый в «зеленку», – застыли, обернулись к темному окну. Действительно, за декорациями снова кто-то бродил. Сцену с комическим диалогом, состоящим из бюрократической белиберды, где Лефанов и Ковалев петушились перед Зориной, снимали битые три часа, и каждый раз что-то срывалось. Сперва оператор не заметил, что кадр пересвечен, потом кто-то разбил банку с червями на столе Рыбака, а теперь в окнах, по сценарию непроницаемо-черных, мелькал чей-то силуэт. Девчонка-помреж уже бежала за декорации, Серов утирал пот со лба. Покосился на висящего над площадкой сома. Казалось, тот слегка изменил положение.

– А он всегда так висел?

– Так света много. Греется – усыхает, – пожал плечами оператор.

Пришла Лена, протянула стакан:

– Я тебе водички из кулера принесла.

– Спасибо. Готовься, скоро твоя сцена.

Вода отдавала на вкус то ли лягушками, то ли болотной тиной.

Вернулась помреж. Под руку она вела Надежду Горбаш. Та упиралась, оглядывалась и жалобно, как ребенок, лепетала:

– Я маму там видела! Честно!

Серов прошипел:

– Уведи ее с глаз долой. Если я сегодня эту сцену не досниму…

Помреж кивнула и потащила дочь великого советского режиссера вниз по лестнице. В отсутствие помощницы Серов взял хлопушку, объявил:

– Сцена двенадцатая, дубль… – Вместо номера дубля на хлопушке было размазанное белое пятно. – Хер знает какой. Мотор!

Тишин и «зеленый человечек» вновь затеяли бессмысленный диалог. Серов прикрыл уставшие от яркого освещения глаза. Однако стоило поднять взгляд, как…

– Стоп! Мать вашу! Вконец охерели?! Вам там что, медом намазано?

Серов вскочил с режиссерского кресла и, сжав кулаки, принялся по кругу обходить декорации, намереваясь вытрясти душу из того, кто сорвал ему очередной дубль. Но вытрясать душу было не из кого.

1976

Тишину квартиры одинокого вдовца нарушал лишь уютный стрекот проектора. «Летний вечер» превращал желтые обои в подвижное изображение, но Горбаш не смел смотреть. Он и так знал, что за картины разворачиваются на куске стены между сервантом и радиолой. Знал, ведь в тот день именно он крутил ручку злосчастного Bolex.

Это было начало шестидесятых. После свадьбы дела у Горбаша пошли в гору. Фадеев доверял ученику снимать самостоятельно все более значимые сцены, а вскоре после рождения Нади назначил его сорежиссером, и в титрах фильмов красовалась подпись «Фадеев – Горбаш». Последний, сидя на премьере, горделиво заглядывал в лица коллегам: «сорежиссер», каково, а?

Как известно, после белой полосы неизменно следует черная. Все началось с боли при мочеиспускании. Горбаш поначалу не обращал внимания на досадную неприятность – грешил на железную скамейку, куда имел привычку садиться, гуляя с коляской. К врачу обратился не сразу и лишь по настоянию Гали – когда при эякуляции вместо приятной истомы испытал такую муку, что казалось, будто в промежность вкручивают длинный шуруп. Анализы подтвердили опасения: гиперплазия предстательной железы, или, проще, – аденома простаты. Проще, впрочем, не стало. Несмотря на лечение, болезнь прогрессировала, и скоро дошло до того, что по ночам он будил криками своих девочек, пытаясь опорожнить мочевой пузырь. О половой жизни пришлось забыть – даже когда ему удавалось привести себя в боевую готовность, от одной мысли о том, какой адской болью для него кончится процесс, все опадало и съеживалось.

Подавленное настроение Горбаша не укрылось от наставника. Фадеев как мог подбадривал ученика, устраивал ему приемы у лучших врачей, привозил из-за границы таблетки, не обращая внимания на косые взгляды гэбистов. Но усилия были тщетны. Сорежиссер угасал на глазах, страдал и его брак. В гостиной появилось раскладное кресло, на которое Горбаш уходил ночевать, а вернее, пьяно ворочаться под душным одеялом от ненависти и жалости к себе. Он пристрастился к выпивке – исключительно высокоградусной, чтобы не нагружать лишний раз мочевой пузырь. Напившись, придушенно рассказывал Фадееву:

– Уже год как вразжопицу спим. Мне на нее даже смотреть неловко. Она вроде и говорит, что я ни в чем не виноват, а все равно…

Новым витком этой спирали стал пятидесятилетний юбилей Фадеева. Тот отмечал у себя на даче – с размахом, импортной выпивкой и салютом. «Как у генсека», – опасливо шутили гости. После салюта разъехались все, кроме четы Горбашей. Гале, утомленной заботой о Наде, давно хотелось куда-то выбраться. Олег тоже не спешил домой, зная, что его ждет очередная попытка исполнить супружеский долг, а после – позорное самоизгнание на раскладное кресло. В общем, обоим не хотелось, чтобы вечер заканчивался. Надя осталась у бабушки – Галиной мамы, пластинка уютно шуршала, коньяк мягко прокатывался по горлу, да и Фадеев настоял, чтобы Горбаши заночевали у него. Захмелевший хозяин благодушно поглядывал на супружескую пару, не забывая наполнять бокалы. Спросил:

– Олежа, ты чего такой отмороженный?

– В смысле? – Импортный коньяк, хоть и шел мягко, крепко заседал в голове.

– Чего нахохлился как сыч? Погляди, какая у тебя жена-красавица сидит-скучает, а ты ноль внимания.

Горбаш повернулся к жене. Та и правда была красавица. После родов она даже стала стройнее, только увеличилась грудь, выглядывавшая из фривольного платья, пошитого по выкройкам из привезенных Фадеевым Burda Moden. Галя вздохнула.

– Ну… Руку ей на коленку положи, я не знаю.

И Фадеев грубо взял руку Горбаша и стиснул на голой Галиной коленке; по ее телу пробежала едва заметная дрожь.

– Поцелуй ее, что ли. Ты не умеешь? Тебе показать?

И отороченные хемингуэевской щетиной губы впились в Галино лицо. Горбаш возмущенно всхрапнул, но не двинулся с места. Галя замерла, как статуя горнистки, но вот ее грудь, напротив, часто вздымалась.

– Теперь ты…

И раскрасневшаяся Галя сама потянулась к Олегу за поцелуем.

«Что мы вытворяем? Что происходит?» – гудело в голове от риторических вопросов.

Потом все трое поднялись на второй этаж, а то, что случилось дальше, до сих пор казалось Горбашу похмельным сном. Он помнил переплетенные тела: возможно, одно из них принадлежало ему. Помнил влажные шлепки, чужие ладони на Галиных ягодицах и еще помнил, что стоны, которые Фадеев извлекал из его жены, были ничуть не похожи на те, которые она издавала в постели с ним самим, – точно опытный скрипач отобрал инструмент у своего ученика и теперь виртуозно исполнял недоступные протеже композиции.

Это повторялось не раз и не два – сначала на даче у Фадеева, потом они осмелели