Штрафники, разведчики, пехота - Владимир Першанин

Помогли ребята. Мороз с Бессоновым подогнали на край настила «студебеккер», саперы подали трос, и машина с ревом потянула на полной мощности кусок моста. Саперы подталкивали баграми понтоны, а я продолжал считать минуты. Наконец подтянули мой плавучий гроб к настилу. Метра два не хватает, начали таскать бревна, доски. Выбрался я из ловушки. Понеслись догонять колонну, а на переправу уже снова пикируют «Юнкерсы». Это приключение мне так просто не прошло. Тело покрылось пятнами, глаза сделались красными, как у вурдалака. Врач в санбате объяснил, что в глазных яблоках из-за сильного напряжения и взрывной волны полопались мелкие сосуды. Я испугался не на шутку, что ослепну. Мне сделали сильные уколы, чтобы снизить давление. Вася Бессонов принес фляжку водки, но ее успела перехватить медсестра:

— Ты, что, дурак? Давление поднимется, вообще твой дружок ослепнет.

Сестра была так себе, рябая, не слишком видная, да и постарше нас. Но Вася к ней подклеился, договорился вечером встретиться и выпить водку вместе. В общем, мне досталась банка тушенки, а Вася вечером сходил на свидание. Вроде удачно. Я попробовал тоже подкатиться к сестре, но та оказалась слишком разборчивой.

— Худой ты сильно. Да и глаза могут не выдержать.

— Чего не выдержать? — напирал я, обнимая медсестру за талию.

— Того самого! — засмеялась она и пошла по своим делам.

А вечером я видел ее уже с лейтенантом-танкистом. Война войной, а жизнь не останавливалась. Молодые мы были. И ребята, и девушки друг к другу тянулись. Кровь играла.

В санбате я провел недели полторы. Спали на нарах в больших палатках. Стоял август, по ночам было уже холодно. Даже не так холодно, как сыро. Утром, кто первый просыпался, хлопнет по брезенту кулаком, а с наружной стороны стенок — вода ручьями. Капала и на лица спящих. Кто начинал ругаться, кто еще плотнее заворачивался в одеяло. Торопились отоспаться.

Потом приходили медсестры. Кому температуру мерить, кому — укол или таблетки. Считалось, что в санбате лежат легкораненые. Но выпрашивали разрешение и те, кто получал довольно тяжелое ранение, но хотел остаться в своем подразделении. Из госпиталя неизвестно куда пошлют. Кормили хорошо. В округе хватало молочных ферм. Утром вместе с кашей и маслом давали горячее какао, которое я до войны даже не пробовал. Кашу молочную часто готовили. На обед всегда кусок мяса или котлету. Так что не бедствовали.

Правда, залеживаться не давали. Поджили немного раны — и в строй. Здесь познакомился с хорошими ребятами. Рядом со мной лежал Гриша Холмогорцев. Он был из пехоты, воевал больше года. Был два или три раза ранен. Гриша, наоборот, в госпиталь рвался. Но его очень долго доставляли в медсанбат. Пока лечился в санроте да ждал транспорта, привезли, а у него рана на ноге уже затягиваться стала.

Он старательно хромал, каждое утро жаловался врачу, но делал это со смехом, прибаутками, и его жалобы воспринимали не серьезно, обещали скоро выписать. Рассказал про свою жизнь. Гриша был родом из-под Рязани. С лета сорок второго у него числился пропавшим без вести отец. Сам Гриша был пулеметчиком, имел на погонах две нашивки — младший сержант. Рассказывал, что положил из «Дегтярева» десятка три немцев. Новички недоверчиво спрашивали:

— А чего ж тебя не наградили? Врешь, наверное?

— Мне до медали шесть штук фрицев не хватило, — рассудительно отвечал Гриша. — Медаль за тридцать пять фашистов дают.

— Ну и соврал бы!

— За вранье под суд можно попасть, — не менее серьезно замечал Холмогорцев.

— Хе! Брешешь, Григорий. Сколько ж тогда на орден фрицев наколотить надо?

— Семьдесят семь.

— А на Героя? — веселились новички.

— Триста штук ровно. А вообще, награждают кого в первую очередь, знаете?

— Танкистов, истребителей танков… — начинала перечислять молодежь.

— Правильно. Затем писарей в штабе, ППЖ, телефонисток, которые команды четко понимают. Ей командуют «Ложись!», а она тут как тут — на спину. Пожалуйста, медаль «За половые заслуги».

— Язык у тебя без костей, Гришка, — бурчали кто постарше.

Но с Холмогорцевым соглашались. Медали, а особенно ордена, солдатам давали редко. У нас в палатке лежало больше двадцати человек. И артиллеристы, и минометчики, про пехоту уже не говорю. А орден Красной Звезды имел лишь один разведчик. По-моему, у двоих имелись медали. Вот и все. Зато я своими глазами видел парня с пятью ленточками за ранения. Я его сразу зауважал, угощал махоркой. Звали его Леня, а фамилию забыл. Воевал он два с лишним года. Говорил так:

— Если бы не великое везение, лежал бы я давно в земле. Госпиталя от смерти спасали.

Пробивали Леонида из пулемета, осколками мин и снарядов. Лечился, снова шел на передовую, и снова попадал в санбаты и госпитали. К медалям представляли раза три, но так как после госпиталя его направляли в другие части, наградные листы терялись или где-то блуждали. Про награды я упомянул потому, что разговор зашел. А так обсуждали другие темы. На войне взрослеют быстро. Я на фронт, прямо скажем, пентюхом уходил. Хотя два с половиной года с техникой работал.

Читал мало, дальше райцентра нигде не был, слушал, что по радио долбили да в газетах пишут. Нет, свое время я не ругаю. Много хорошего было. Но здесь, на войне, я за считаные месяцы повзрослел. Слушал вполголоса разговоры про аккуратные литовские хутора, коровники, чище многих русских дворов. Про нашу нищету говорили, про палочки-трудодни вместо зарплаты. Электричество в редких деревнях тогда было. Из нас, бойцов, на фронте две трети — бывшие колхозники. Шли непонятные разговоры, что после войны жизнь другая будет. Какая именно, никто объяснить не мог. Просто лучше. Я честно скажу, что работали до войны в колхозе абы как. Через пень-колоду. Подневольный труд никогда продуктивным не бывает. Ну, а сейчас, когда колхозов нет, лучше, что ли, в селе стало? Смотрю и сравниваю. Было плохо, а стало еще хуже. Но так или иначе, послевоенную жизнь многие представляли по-другому. Фашиста доламываем, такую силу гнем, неужели опять в грязь и навоз по колено вернемся? Ну, ладно, это всё рассуждения.

Видел в санбате двух самострелов. Они вместе с нами лежали. Один, боец лет тридцати, второй раз руку себе простреливал. Как ни хитрили эти ребята, врачи по каким-то признакам их быстро вычисляли. И скажу еще. Самострелов больше было. Но некоторые врачи скрывали сомнительные случаи. Может, жалели нас, дураков, кому — восемнадцать, кому — двадцать лет.

Тот, который два раза стрелялся, был настроен почти весело. Уже покаялся перед следователем и рассчитывал на штрафную роту. Второй мужичок, тоже лет двадцать пять — двадцать шесть, очень трибунала боялся. Видать по всему, хитрый по жизни. До сорок четвертого умудрился в тылу пробыть, двух детей имел. А руку себе прострелил так. Подобрал трофейный пистолет, набил котелок тряпками и шарахнул во время бомбежки в правую руку. Хотел навылет мякоть пробить, а пуля в кости застряла. Врачи достали пулю. Сразу вопрос? Что, немцы сверху из пистолетов или автоматов стреляют? Пуля-то системы «парабеллум» — 9 миллиметров.

Отношение к самострелам было злое и презрительное. Значит, мы воюем, гибнем, а вы в кусты? В санбате под дурака косить! Иногда нормально разговаривали, а когда подопьют ребята, начинают материться.

— Ах, вы такие-сякие! Дохитрились, теперь от своих пулю получите.

— Могилы-то сами себе копать будете, — говорил кто-нибудь из наиболее обозленных

Проскальзывало и сочувствие. Харчи самострелы получали, как и остальные. Ко мне ребята из роты пару раз заезжали. У водителей, не то что у пехоты, была возможность «подзаработать» при перевозке. Интенданты к нам неплохо относились, чтобы груз не «растрясли». Помню, спирта, хлеба, селедки мне привезли. Поделил человек на пять, с кем поближе общался. Налил граммов пятьдесят самострелу с немецкой пулей. Выпил, поблагодарил меня. Уже после я узнал, что того, который второй раз попался, — расстреляли, а другого в штрафную роту отправили.

Когда к себе вернулся, ребята мне статью в газете показывают. Смысл такой. При бомбежке водитель Красюков Петр Константинович оказался на разбитом мосту. Не бросил машину с военным грузом, а когда появился вражеский самолет, обстрелял его из винтовки. Брехни там много было. Но главное в том, что, описывая «нелегкий и опасный труд шоферов», упомянули целую кучу фамилий: капитана Сулейкина, лейтенанта Кущенко, рядового Бессонова, Крикунова, еще кого-то, а Николая Егоровича Мороза, нашего ветерана, забыли. Корреспондент намекал про награды, еще раз обозвал меня «смелым бойцом», а старшина Мороз разозлился. Я оправдывался, что в глаза корреспондента не видел, но Мороз обозвал меня хвастливым сопляком и два дня со мной не разговаривал. Потом отношения наладились. Понял старшина — я ни при чем. Долго обещанную награду ждал, но так и не дождался. Позже медаль «За боевые заслуги» получил, но уже за другие дела.