Кто если не ты - Юрий Герт

В галерее было малолюдно, и когда Клим на третий день опять заступил на свое дежурство, старушка, вязавшая чулок у входа, подозрительно спросила:

— Вы что тут делаете, молодой человек?

— Смотрю,— стушевался Клим.

— А вы посмотрели —и хватит... И ступайте себе... Чего вам еще смотреть-то?...— сказала старушка настойчиво.

Она следила за Климом с такой опаской, что он не выдержал и двух часов. Досадуя на зловредную старушонку, он попрощался с «Сорренто», вышел на лестницу, но потом вернулся:

— А знаете,— сказал он старухе, которая встревоженно поднялась ему навстречу,— из Лувра все-таки сперли «Джоконду»!

— Вы идите, молодой человек... Идите себе с богом...— пробормотала она, пугаясь все больше, но, видимо, ничего не поняв.

— Я завтра снова приду,— пообещал.Клим.

 Но завтра он уже не пришел. Он понимал, что след снова затерялся, нить оказалась ненадежной.

15

Однажды Клим явился в класс за несколько минут до урока и увидел ребят, густо столпившихся возле подоконника, на котором восседал Шутов.

Клим сел за свою парту и старался не слушать, о чем галдели ребята. Он только понял, что речь идет о каком-то пари между Шутовым и Слайковским, и одни приняли сторону Слайковского, а другие — Шутова. Но на немецком языке наступила вдруг такая тишина, особенно когда вышел отвечать Шутов, так настороженно, с таким охотничьим азартом впились в немку все глаза, что Клим невольно подумал, нет ли тут какой-нибудь связи с утренним спором.

К Мальвине Семеновне, низенькой, горбатенькой женщине с густым слоем пудры на лице, никто не относился всерьез; в младших классах ее встречали разудалыми частушками: «Калинка, мальвинка моя»... Мальвина Семеновна, с ярко накрашенными губами, в цветастом платье, с туфельками на высочайших каблуках, похожая на девочку, кричала на ребят раздраженным, дребезжащим голоском, но он никого не пугал, а наоборот — смешил еще больше.

Наверное, тишина, охватившая десятый класс, встревожила ее тоже, слишком уж она привыкла к неистовому шуму на своих уроках, и сказав:

— Übersetzen sie, Genosse[1] Шутов, — она отошла к окну, маленькая, похожая на пичужку, которая чувствует опасность, но не знает, откуда она крадется.

— Ich liebe Sie[2], Мальвина Семеновна,— проговорил Шутов, подняв лицо от лежавшего на руке учебника и глядя прямо на немку.

— Что вы такое переводите? — сказала она.— Я вас прошу перевести параграф.

— Ich liebe Sie sehr,— повторил Шутов, не отрывая от нее глаз и слегка улыбаясь.— Ich denke von ihnen in der Stille ,der Nächte. Küß mih, mein Mädchen. Wollen Sie nicht heute Abends mit mir ins Кinо gehen? [3]

Она еще не успела ничего сказать, даже растеряться как следует не успела, и даже не попыталась его оттолкнуть — такая маленькая, беспомощная — когда он подошел к ней и поцеловал ее в щеку. Только кровь отхлынула с ее лица, и на нем очень явственно, четко проступили румяна — густые, как у циркового клоуна. Потом у нее крупно затрясся подбородок и, громко стуча остренькими каблучками, она выбежала из класса, оставив на столе раскрытый журнал. Шутов же сплюнул, обтер губы и, подходя к своей парте, бросил Слайковскому:

— Коньяк за тобой. И чтобы пять звездочек — без мошенства!

Когда Клим, захлестнутый бешенством, очутился перед Шутовым и обрушил на его голову крик, похожий на рычание, он испытал при этом странное, головокружительное чувство: как будто его со связанными руками бросили в колодец, и он летит в пустоту, не в силах задержаться; уцепиться за что-нибудь. Он искал, он жадно хотел отыскать в глазах Шутова ответную злость, ярость, но в них было пусто, пустота — и только.

И когда он выкрикнул все, что мог, Шутов спросил:

— Кончил? — и как-то устало усмехнулся.

И Клим снова заорал, уже ясно ощущая, что вполне бессилен со своим криком, что тут надо просто ударить — с маху, всей силой, по этой спокойной, циничной роже, и бить, бить до тех пор, пока в ней проснется что-то человеческое.

— Кончил? — повторил Шутов второй раз, когда Клим выдохся.— Так вот. Если ты комсорг, ты других воспитывай. Не меня.

— А ты кто такой? — крикнул Клим.

— Я — Шутов,— и он произнес вторично, растягивая слоги:— Шу-тов.

Но есть же где-то предел, какой-то предел!..

Вероятно, когда Клим оглянулся, в его взгляде было что-то такое, что всколыхнуло угрюмое молчание ребят.

— Нехорошо, братцы, все получилось,— хмуро сказал Мамыкин, сидя за своей партой и не подымая глаз.— Нехорошо...

— Проспался? — гоготнул Слайковский.— А сам ты что, не слыхал, когда сговаривались?..

— Слыхал,— виновато пробасил Мамыкин и тяжело вздохнул.— Да я сдуру думал, это шутка...

— Шутка! — Слайковский закатился тоненьким смешком.— Кому шутка, а кому — пять звездочек!

— А ты заткнись! — громыхнул Лешка по парте кулаком. Свекольный румянец, медленно разливаясь, поднимался все выше, охватывая его тугую, короткую шею, подбородок, уши. Лешка поднялся — медвежеватый, огромный — приблизился к Шутову.

— Слышь ты, Шут, нехорошо все получилось. Бугров тебе верно говорит — извиниться перед Мальвиной надо, прощения попросить... Зачем обижать человека зазря, такого — особенно...

— Нет, правда, ребята, правда! — вскочил Лихачев, тряся своим рыжим, падающим на глаза чубом.— Чего там, Шут, тебе же хуже будет. Вышибут из школы, как пить дать! Вышибут!..

Его поддержали остальные.

Теперь, даже Слайковский смолк. Шутов остался один. Он с усмешкой оглядел ребят и ничего больше не сказал.

Ждали бури, но буря не разразилась. Наверно Мальвина Семеновна — никто не понял почему — не рассказала о случившемся ни директору, ни Леониду Митрофановичу. На следующий урок она явилась как обычно — только без румян и в тускленьком платье мышиного цвета. И все заметили, сколько морщин у нее на лице и какое оно старое, и всем почему-то хотелось, чтобы она рассердилась, накричала на них своим тонким, дребезжащим голоском, но она не кричала. И когда Шутов извинился, выслушала его равнодушно и, сказав: «Садитесь», вызвала кого-то отвечать.

Извиняясь, Шутов смотрел на нее тем же пустым, скучным взглядом, как и тогда, когда объяснялся ей в любви, и только потом, возвращаясь на свое место, посмотрел на Клима с такой безудержной, такой торжествующей ненавистью, что тот почувствовал: война объявлена!..

16

Война была объявлена — и Клим снова почувствовал себя комсоргом, как в тот еще недавний день, когда он бросил свой класс в бой на Собачий бугор. Война была объявлена — война той темной, смутной силе, глухое сопротивление которой он испытывал постоянно и которая — так теперь казалось ему — сконцентрировалась в гнусной фигуре Шутова. Он или Шутов — третьего не дано!

Может быть, что-то насчет истории на немецком все-таки просочилось в учительскую, а может быть, просто оттого, что дела в десятом обстояли из рук вон плохо, Леонид Митрофанович устроил классное собрание и говорил долго, по пунктам, обо всех вместе и о каждом в отдельности, и было тоскливо слушать его строгую, безупречно логичную речь, полную свистящих и шипящих.

Решение пришло неожиданно и сразу же отлилось в форму четких лозунгов. И конечно же, в них было кое-что слишком... Но без такого «слишком» они мгновенно поблекли бы и превратились в нудные школьные прописи.

— Ни одной двойки, ни одной шпаргалки, ни одного замечания на уроках!..

В конце Клим прибегнул к магической формуле, которая в трудные моменты всегда выполняла роль могучего тарана:

—...Если мы — настоящие комсомольцы!

Он стоял перед классом суровый, как долг. С долгом не спорят. Ему повинуются. Правда, Леонид Митрофанович едва не испортил всего:

— Правильно, к этому следует стремиться.

В его тоне не хватало категоричности. Ребята сразу учуяли это. Слайковский опомнился первым:

— Ни одного замечания? Ничего не выйдет!..

И как бы в подтверждение, поднялся Лапочкин. Жалобно моргая белесыми ресничками, он сказал, что не может ручаться за русский письменный...

— Хорошо,— с несокрушимой решительностью произнес Клим,— мы прикрепим к тебе Михеева. И если ты не исправишь русский, вы оба положите свои комсомольские билеты вот на этот стол!.. И так — все?! Учтите: кто не согласен — пусть заявит прямо! Кто Против? Кто за? Принято единогласно!..

На другой день вышла стенгазета «Зеркало».

Над «Зеркалом» просидели добрую часть ночи, собравшись у Игоря. Наконец-то Турбинина удалось расшевелить! Его избрали редактором, и уж никому бы не пришло в голову именовать Игоря «маркизом», когда, лежа на полу, он рисовал карикатуры и выдумывал сатирические подписи. Турбинин добыл у отца три листа ватмана и снабдил редколлегию всем, начиная с красок и кончая крепким чаем с печеньем. Любовь Михайловна несколько раз неслышно входила в комнату, намекая: