Смертельная поэзия - Анна Александровна Шехова

тогда, – в голосе Муравьева чувствовалась ярость. – Поначалу я, конечно, не мог поверить. Но я выкроил деньги и купил билет на галерку. И я убедился – это была моя драма! Мой «Зимний сон»!. Разумеется, его немного переиначили, изменили имена персонажей и место действия. Чуть поменяли порядок сцен. Но все остальное осталось как было – даже моя оригинальная развязка!

– Это ужасно, – искренне сказал Колбовский, пытаясь представить, как он пережил бы подобное потрясение.

Поначалу Муравьев метался в поисках справедливости, но повсюду утыкался в стену. Даже те друзья, которые верили и сопереживали ему, лишь пожимали плечами – дело выглядело совсем безнадежным.

– Уже позже я узнал, что это дело было поставлено на поток, – рассказывал Муравьев. – На-в имел целую армию голодающих писак, которые перекраивали для него пьесы начинающих и безвестных авторов. Как правило, брали работы тех, кто жил в провинции. У этих бедолаг почти не было случая когда-либо узнать, что их пьеса получила новую жизнь. Но «Зимний сон», видимо, так понравился этому мерзавцу, что он решил рискнуть. А с другой стороны – не слишком-то и рисковал. Он знал, что, даже если я подниму шум, то у меня нет никакой возможности доказать свое авторство.

– Но, позвольте.. а ваша рукопись? Разве это не доказательство? – удивленно спросил Колбовский.

– Она была доказательством до выхода пьесы. После стало почти невозможно доказать, что я написал ее раньше, – пожал плечами Муравьев. – Разумеется, у меня были свидетели. Но, уверен, что На-в нашел бы своих не меньше. У меня не было шансов.

– И вы даже не стали пытаться доказать свое авторство?! – изумился Феликс Янович. – Просто сдались?

– Я же сказал – в этом не было смысла! – раздраженно мотнул головой Муравьев. – Мне пришлось отступить. Но я не сдался. Просто понял, что иду не тем путем.

Он замолчал. Колбовский ждал продолжения, но поэт поднялся на ноги и подошел к камину. Взял с полки коробку с папиросами, открыл.

– Будете? – предложил Муравьев.

Колобовский покачал головой. Муравьев закурил, стряхивая пепел прямо в камин. Некоторое время царила тишина, нарушаемая лишь шипением папиросы.

– Теперь вы понимаете меня? – неожиданно спросил поэт.

– Возможно, – осторожно сказал Колбовский. – Вы хотите сказать, что та история заставила вас найти новый путь – путь поэзии.

Муравьев кивнул.

– Но это делает для меня еще более необъяснимой ситуацию с Бурляком, – воскликнул Колбовский. – Как вы, пережив подобную кражу, решились на такой же поступок?!

– Я не крал, – покачал головой Муравьев. – Неужели вы не понимаете? Я спас его!

– Спасли Бурляка? – растерялся Колбовский.

– Да, нет же! Спас стихотворение! Чудесную вещь, которая совершенно случайно проклюнулась в сознании этого юноши. Она была обречена! Ему никогда не стать поэтом, и мы все это прекрасно понимали. И я, и он сам, и Аглая Афанасьевна. Его стихи через несколько лет сгниют вместе с его грязной тетрадкой. Или еще раньше их спалит в печке его папаша. Они сгинут, пропадут! И никто не услышит этих строк. Понимаете? Никто бы не услышал «Коломенскую весну», если бы не я!

Колбовский настолько опешил от услышанного, что не находил ответных слов. Глаза Муравьева вновь сверкали, поэт был безусловно убежден в правильности, или даже праведности своего поступка.

– Но, позвольте, – попробовал возразить Колбовский. – Разве этот мерзавец На-в не мог рассуждать также?! Возможно, он тоже считал, что не крадет, а спасает ваше творение.

– Именно! – Муравьев внезапно улыбнулся. – Именно! Когда я понял это, то перестал его проклинать. Никто бы не взял в театр пьесу начинающего автора. Она бы сгинула в небытие. А так «Зимний сон» обрел свою жизнь. Он стяжал славу.

– Это чудовищно! – Колбовский не верил своим ушам. – Этот человек разрушил вашу жизнь! Заставил вас разувериться в своем таланте!

– О, нет! – Муравьев покачал головой. – Вы же видите, где я сейчас. Я нашел свой путь. А На-в всего лишь преподал мне урок. Да, суровый урок. Но разве не вся жизнь – один урок за другим? Мы их либо проходим и становится сильнее. Либо – разрушаемся и становится пылью.

Колбовский, потрясенный, молчал. Он пришел сюда с четким намерением добиться правды – получить подтверждения своих догадок. И он получил их. Но что делать дальше с этой правдой начальник почты теперь совершенно не представлял.

*

В тот день Феликс Янович не пошел по своему обыкновению на берег Москвы-реки, чтобы дышать майским воздухом и слушать соловьиные хоры. Он был слишком напряжен и поглощен открывшимися перед ними безднами темной человеческой души.

Колбовский сидел в своем флигеле и перечитывал письма Аглаи Афанасьевны.

Феликс Янович повторял тот странный, смутивший его набор фраз, пытаясь сложить из них пасьянс, в котором каждое слово обретет место и смысл. Явно речь шла о каком-то деле, на котором настаивала Аглая Афанасьевна, и которое пытался оттянуть Муравьев. И – удивительным образом – исчезли именно те письма, которые могли это прояснить.

Не выдержав терзаний в одиночестве, Феликс Янович кликнул Авдотью. Та моментально пришла, зыркая острым любопытным взглядом. Колбовский посмотрел на неё так, словно видел впервые.

Авдотья была невысокой, полноватой, но крепкой бабой лет тридцати пяти-сорока с лицом того цвета, который в народе именуют «кровь с молоком». Короткий вздернутый нос отлично соответствовал любопытному взгляду маленьких серых глаз. Полные губы словно готовы были любой момент раздвинуться в усмешке. Голос звучал всегда звонко и даже чуть пронзительно. Авдотья много лет служила кормилицей и нянькой в разных семьях Коломны. Собственные дети её уже выросли, муж помер, и она не хотела возвращаться в деревню, привыкнув к городской жизни. У начальника почты она служила пятый год, и ему иногда казалось, что в его доме она так и не избавилась от привычек няньки. Хотя, может, сказывалось то, что бабы её возраста любого холостого мужчину почитают ребенком.

Но Авдотья превосходно стряпала и не была слишком уж назойливой в своей заботе, а Феликс Янович привык руководствоваться народной мудростью, что «от добра добра не ищут».

– К ужину накрывать? – спросила Авдотья, поглядывая на часы. – А не готов еще. Могу вам шоколаду сделать.

– Авдотья, хочу с тобой посоветоваться, – чуть смущенно сказал Колбовский.

Авдотья же ничуть не удивилась, а лишь кивнула и подошла ближе.

– Вот смотри, – Феликс Янович показал ей набор фраз, выписанных на листе. – Прочитай, пожалуйста, и скажи – о чем идет разговор по твоему разумению?

Авдотья была грамотна, но читала медленно, шевеля губами. Однако же думала недолго.

– Жаниться он не хочет, – заявила она. – Барышня-то говорит – пора, мол. А он все тянет. Окрутились, видать, давно.

– Жениться? – разочарованно протянул Феликс Янович. – А если что-то другое? Что еще может быть?

Авдотья подумала, пожевала губами.

– Был у нас в деревне один дед – все грибные места знал. Как пойдет в лес – так с полной корзиной. Прямо как нюх у