Смерть в темпе «аллегро» - Константин Валерьевич Ивлев

подвели учителя – и даже по-крестьянски скуповатый туринец отвесил: «Sta bene, amici» – «Хорошо, друзья».

Утро понедельника встретило Николая Константиновича в лице одного из управляющих консерватории. Тот стоял у лестницы, окруженный роем профессоров, и что-то говорил, потом разводил руками, потом снова начинал говорить. Увидев Каменева, он бросился к нему, но не стал упрекать в очередном опоздании, а просто крикнул: «Господин профессор, беда!»

Тот склонил голову: «Что случилось? Лабинский сорвал голос?» Оказалось, что все не настолько плохо: студенты объявили забастовку.

– По какому поводу, позвольте поинтересоваться? – даже поверхностные знания тенора обо всем, что не касалось музыки, включали определение слова «забастовка».

– Не знаем, кто их разберет. С профессорами говорить отказываются, требований пока не выдвигают. Пробовали читать лекции – свистят, шумят… – фыркнул управляющий и принялся гладить бороду. – В мои времена, знаете ли, их бы всех на гауптвахту отправили, месяца, эдак, на три. А заводил – в Сибирь, непременно в Сибирь. И сидели бы там, голубчики, до полного созревания. Нет, сейчас, видите ли, времена другие – либеральничаем, переговоры ведем… Да… надо жандармов вызвать, – промежду делом добавил он и снова обратился к Каменеву. – Николай Константинович, сегодня, как понимаете, лекций не будет по независящим причинам, так что можете идти домой. Но опоздание я вам сегодняшнее все равно запишу.

«Вы позволите, я зайду все-таки к ним?» – спросил профессор. Управляющий пожал плечами: воля ваша, пожалуйста – попробуйте. Толку будет ноль: к ним все ходили – декан, ректор, сам управляющий…

Каменев взбежал по лестнице и нервно глянул по сторонам. Двери аудиторий были закрыты, но из-за них все равно был слышен слившийся воедино недовольный гул. Он дошел до 207-й аудитории и открыл дверь.

В классе было непривычно шумно: студенты переговаривались, иногда перекрикивались, а в остальное время слушали баритона. Тот, забравшись на профессорскую кафедру, говорил не то о революции, не то о социальной справедливости, не то одновременно обо всем. На появление преподавателя, разумеется, никто не отреагировал.

– Кто главный? – громыхнул металлический голос тенора. – Или у вас демократия, главных нет?

– И вас послали, профессор? – разочарованно спросил баритон с кафедры. – Только напрасно: забастовку мы не прекратим, пока…

– То, что вы ее не прекратите, – без проблем заглушил начинающего певца многоопытный, – это и так понятно. Это понимает даже наш управляющий – человек ума… сделаем ему комплимент – небольшого. Я пришел по своей инициативе.

– Николай Константинович, мы бастуем. Лекцию вы, конечно, можете провести, но слушать вас мы не будем. Так не напрягайте горло.

– Не собираюсь, – ответил он. – На сцене не форсировал, и здесь не буду. То, что читать лекцию – дело пустое, это тоже понятно и мне, и вам. Я по другому поводу.

– Хотите присоединиться? – намеренно исказив голос, спросил кто-то с «камчатки».

В этот момент можно было наблюдать явление, которое встречается в природе почти так же редко, как прохождение Венеры по диску Солнца или пролет кометы Галлея – тенор потерял дар речи. А голос с «камчатки» был неумолим:

– Вам какая партия ближе? – марксистов или манчестерцев?

Наконец профессор нашелся, как точнее выразить свою позицию на этот счет: «Знаете… для меня эти вопросы никогда не представляли интереса».

– А что же представляло? Кто завтра будет в «Риголетто» петь – Баттистини или Кашманн?

– Совершенно справедливо. Вы знаете, обсуждения заслуживают те вещи, о которых можно говорить и всерьез, и шутя. Про музыку можно говорить как угодно. А вот тем материям, которые вы обсуждаете, не подходит ни тот, ни другой стиль. Шутить о политике, конечно, слишком легкомысленно – но воспринимать ее всерьез?

Собрание вновь зашумело, уже несколько осуждающе.

– Так к кому обратиться, чтобы дали слово? Кто секретарь стачечного комитета?

– Я! – пискнула со второго ряда миниатюрная Анечка Ливина, колоратурное сопрано.

– Анна Николаевна, все революционеры – это героические теноры или баритоны. Сопрано – это партии их возлюбленных. Так кто ответственный секретарь?

С кафедры медленно сошел баритон и мрачно отпустил: «Я». «Вот и прекрасно, – ответил профессор. – Тогда я прошу слова». Баритон поморщился, но слово дал. Каменев взошел на кафедру и уточнил регламент с тем условием, что не будут перебивать – ему дали три минуты.

– Дамы и господа студенты! Я не могу сказать, что вполне понимаю ваши мотивы, но они должны быть для вас весьма существенными, раз вы решились на забастовку. Вы прекрасно понимаете, чем это грозит вам, но все же принципы, которые намерены отстаивать, цените выше собственных интересов. Это нельзя не признать и нельзя не уважать как минимум вашу смелость.

Сегодня мы должны были проходить с вами историю «Севильского цирюльника». Точнее сказать, оперу Россини с таким названием, поскольку этот сюжет неоднократно ложился в основу музыкальных комедий. Паизиелло, Россини и даль’Арджине – вот три композитора, которых можно выделить особенно, все они написали своего Il barbiere di Siviglia. Первого из них почти не вспоминают, третий – совершенно забыт. Второй же блистает ярчайшей звездой в истории музыки и представляет собой, возможно, величайшую комическую оперу из всех, которые были написаны. Рассматривать шедевр Россини мы с вами сегодня не можем – и о причинах этого вы знаете несравнимо больше меня. Но также вы знаете, что всякий баритон поет каватину Фигаро, каждый лирический тенор имеет в репертуаре Альмавиву, и нет такого колоратурного сопрано, которая не пела бы Розину.

Вы вольны объявлять забастовку или даже не посещать наши занятия – в этом никто не может вам помешать. Однако довожу до вашего сведения, что забастовка – не повод на экзамене отказаться отвечать по билету. Поэтому прошу вас пройти самостоятельно эту тему по следующим учебным пособиям…

Он перечислил десяток книг, отметил, что клавир желательно, а либретто просто необходимо знать наизусть и, слегка кивнув на прощание, вышел из класса. Он направился в Мариинский театр, где должна была закончиться утренняя репетиция. Впрочем, музыкальная составляющая его заботила мало, что казалось невероятным.

Над красными кирпичами фабричных зданий напряженно зависла грозовая туча. Шли секунды, складывались в летящие одну за другой минуты, туча уверенно шла к центру, а ливня все не было. Где-то вдалеке тусклым светом пробежала молния и едва слышным ударом литавр долетел гром. Столичные дамы, вышедшие на променад с зонтами от солнца, поспешили домой. Не обращая внимания ни на спешащих домой пешеходов, ни даже на частые вспышки молний, Каменев шел в Мариинский театр на встречу. «Надеюсь, хотя бы они не бастуют…» – пронеслось у него в голове.

Ему повезло и не повезло одновременно: утренняя репетиция была в самом разгаре, но час или чуть