Спасенье погибших - Владимир Крупин

— Уж вы-то только за одной бегаете, — поддел Залесский.

Олег поднял на него глаза и примирительно засмеялся. Повернулся ко мне и, вовлекая в беседу, которая обещала быть легче предыдущей, попросил принести дров для камина.

Тут и кофе появился. Чая не было, я не посмел отказаться от кофе и был наказан бессонной ночью. Еще добавилась и взволнованность. Помню, тревога за Олега появилась именно тогда. Тогда я тоже вернулся последней электричкой, загорской, только она шла к Москве, а сейчас от Москвы, тоже последняя.

Я вспоминал тот разговор у камина, а сам невольно думал: зачем мы сейчас-то кинулись, где будем ночевать? Жене не позвонил, волнуется.

И опять вспоминал тот их разговор, уже под кофе и музыку (Залесский поставил негритянские блюзы), разговор примирительный. Залесский показывал прялки, половики, лапти, советовался, где их разместить. «Я же это делаю с любовью, а вы говорите: во мне любви мало», — весело упрекал он Олега и все просил сказать, как же Олег определяет любовь.

— По-моему, — отвечал Олег, — любовь — это чувство, а чувство больше слова, так как не определимо одним словом. Я не могу определить кратко. Даже душа легче постижима, она — совесть, а любовь объемнее. По мудрецам древности, в любви такая полнота чувства, что уже нет места пороку: зависти, гордыне, раздражению, злу, — любовь радуется истине, доверчива, не ищет выгоды, не зазнается, сострадает, она терпелива. Так примерно. Если она эгоистична, не видит ничего, кроме избранного предмета, претендует на него, кричит, как в модной песне, «никому тебя я не отдам», — это не любовь, это опять же только тело…

— Ида, — сказал я, — проснись, приехали.

На даче

Я протягивал Иде руку, за которую она держалась в опасных местах. Скоро из-за темноты опасным стало всякое место, и Ида уже не выпускала моей руки. Пальцы ее согрелись в моей ладони и расслабли.

Пошли слева и справа высокие заборы. За несколькими полаяли собаки. Но огней почти не было. Наконец я увидел верный признак — столб с лампочкой, неподалеку магазин. Вот и поворот в тупик. Вот и крашеный забор, вот и табличка на нем: «Дом не сдается». Этой фразой Илья Александрович гордился. «Мой дом — моя крепость, — говаривал он, — а крепость не должна сдаваться».

— Подожди, отдышусь, — попросила Ида, — А там есть какой-нибудь сарай, дровяник, баня какая, чтоб до утра просидеть?

— Есть. Дровяник. Я оттуда торфяные брикеты таскал. Олег вначале ими топить не умел, все закоптил.

— Илюша стерпел?

— Мы отчистили.

— Я Олега удерживала. Олег — парень самостоятельный, но ты же слышал, как Илюша мог обрабатывать. Ой! — Она стиснула руку.

Мы увидели свет, загоревшийся на втором этаже дачи.

Что делать? Я высказал то соображение, что тут новые дачники. Была ночь, холод, мы зябли, надо было что-то решать, куда-то деваться.

— А зайдем, — сказал я, — поскребемся под окном. На грабителей мы не похожи, не пьяные, не испугаются.

Но заранее скажу — испугаться пришлось нам.

Калитка легко открылась, я помнил, как просунуть руку в щель и как снять крючок. Прошли по свежеразгребенной дорожке. Чтобы вновь не овладела нерешительность, я, поднявшись на крыльцо, протянул руку к окну и все-таки замер. За кружевной занавеской ясно различались мужчина и женщина: он — стоящий около стола, она — сидящая за пишущей машинкой. Он стоял спиной. Когда я постучал, он повернулся. Это был… Илья Александрович Залесский. Или точная его копия. Я чуть не упал, но все же спросил у Иды, был ли у покойного брат-близнец. Ида ничего не ответила. Воскресший Залесский внутри дачи, подняв голову, что-то сказал. С лестницы второго этажа сбежал одетый в спортивный костюм… Лева с базы. Он смело подбежал к окну и откинул занавеску. Мы встретились взглядами. Он приветственно поднял руку и пошел открывать.

Мы вошли в тепло, создаваемое сгоравшими в камине поленьями. У него тогда Олег сидел. Совсем некстати услышался вдруг гневный вскрик его: «У вас все плотью кончается!» — и снисходительное замечание Залесского: «Да ею же все и началось», — а Олег опять возразил: «Нет», — а Залесский опять ласково: «Уж надеюсь, тайна деторождения вам известна»; и вот этот голос зазвучал сейчас снова, только Олега не было.

— Идея Ивановна, Алексей, божий человек, вы ли?

— Это вы-то вы ли? — спросила Ида. Она прежде меня обрела спокойствие.

— Да уж как изволите.

Засим воскресший Илья Александрович предложил нам кресла возле камина. Перед этим было предложено скинуть верхнюю одежду. Расторопный Лева притаранил с террасы холодные меховые тапочки Иде и мне. Мы автоматически сменили обувь. Тут Ариана возникла на пороге гостиной — оказывается, она исчезала и вот вкатила двухэтажную тележку, уставленную разной снедью и питьем. Мы были спрошены о том, что же налить нам. Ида заказала кофе, я же ответил, что все равно, и принял из рук Арианы тяжелый хрустальный шар, выдолбленный наподобие аквариума, только в нем не вода была, и вместо рыбок искорки вспыхивали.

Илья Александрович, дотоле стоявший у стола, закрыл газетой пишущую машинку и приблизился.

— И как вы это надумали? — спросил он игриво.

— Да вот, — растерянно отвечал я, — мать Олега искали на Ярославском, не нашли, дай, думаем, сюда доедем.

— Так-таки внезапно?

— Н-не совсем.

— Но вы, надеюсь, двинули сюда без огласки, не оповещали широкую общественность.

— Жене даже не позвонил.

— Отлично! — возгласил Илья Александрович. — Хотя и за полночь, но минеральная вода не помешает. Аринушка, раскубри, как говаривала моя нянька из Подмосковья, раскубри да поучаствуй в разговоре.

— А какой разговор? — резко сказала Ида. Она хлопнула кофе за один глоток и уже вновь курила. Глаза ее наркотически заблестели.

— А такой, голубушка, что ведь можно и не вернуться домой. Вы-то вольная птичка, а вот нашему педагогу надо бы и о семье подумать.

— Илья Александрович, мы слушаем, — сказал я, — только зачем угрозы? Ида, поменьше кури. Зачем такие слова — можем не выйти? Вы живы, и очень хорошо. Но зачем тогда была эта история с похоронами? Это, значит, манекен ваш похоронили? Это оттого-то вы и не велели вскрывать?

— Да-с, оттого-то. Но это было почти единственным пожеланием. Еще пошутил с календарным планом похорон, а уж с имуществом и женой — тут уж Идочка постаралась.

— С детства такая, — отвечала Ида, — уж не обессудьте, не знала, что вы хитрее, думала вам же за гробом помочь, чтоб наследники не барахлом поминали. А вам донесли, как они вас матерят?

— Змея какая, — сказала Ариана, — вот змея.

— Помолчи, — огрызнулась Ида, — спасибо бы сказала, ведь снова все наживете. И дачу эту вы хитро сберегли, одной отделались. Да и счет в банке небось не закопали. Кругленький счет?

— Хватит перепалки! — остановил Илья Александрович. — Я коротко и вовсе не для отчета, кто вы, чтоб я отчитывался, вы — друзья Олега, а не мои, я вам сочувствую. Он как писатель кончился при жизни еще, обет молчания он давал, думаю, неспроста: ударился о потолок своих возможностей и изображал, что вступает в период раздумий.

— Нет, он работал, — сказал я, — он жил у старухи и работал.

— Так вот, — не заметя мою реплику, продолжал Илья Александрович, — объясню, почему я ушел. Мне бы в отличие от Олега обет не помог, слишком, простите, заметен. Был оплетен обязанностями, как Лаокоон. Скажите, я писатель?

— Смешно вы спрашиваете, — осмелел я, — в этой же комнате вы сказали, что написали библиотеку книг.

— М-да. Итак, я писатель. Но я же видел, я же могу критически мыслить, что я мог выйти в тираж. А ведь уже годики тикали. Помогли японцы. У них, не знаю, как сейчас, был обычай — начинать после достижения успеха с нуля. Менять фамилию, жительство и так далее. У нас это почти невозможно. Помогла Ариана, ее шутка. Ее скрепки, которых набралась изрядная тяжесть, и она шутила: «Утоплюсь», — правильно цитирую, Аринушка? То, что мы любим друг друга, полагаю, заметно невооруженным, ведь вы невооруженные? Зачем топиться, отвечал я, и созрел план. Уйти! Уйти, чтобы работать. Уйти от дрязг, сплетен, междусобойиздата, мерзости групповщины, болезни самомнения, уйти от начальства и подчиненных, от врагов и поклонников, от семьи и общества, уйти в область чистого творчества, в скобках — не путать с искусством для искусства. А ведь есть что сказать, есть! И это я сразу ощутил. Вот здесь в эти трое суток был просто запой какой-то, работал до онемения спины, Ариана массажировала. Так скажите, если я спас себя как творческого человека — это подвиг или преступление? Рассудите. Да, жена, жалко, не мог представить, чтоб до такой степени расстроилась. Был уверен, что даже обрадуется, я ведь был готов к тому, что она, переиздавая, все будет получать одна, без дележки. Уж простит она, но весть о моей смерти ее даже в легкий обморок не уложила, а вынос мебели доконал.