Аскольдова тризна - Владимир Афиногенов

Выбравшись наружу, глубоко, с наслаждением втянули в себя свежий воздух, вход в пещеру опять завалили, но кое-как, оставляя отверстия между камнями; только после поминок, когда возжигаются свечи и приносятся сюда дары, вход будет заделан плотно, до поминок же покойный должен иметь возможность покидать пещеру через оставленные отверстия, выходить на берег Итиля и бродить по нему...

Провожающие — мужчины, расправив бороды, и замужние женщины, снова водрузив на свои головы парики[74], — начали медленно расходиться, довольные тем, что сопроводили праведного человека к праотцам, памятуя сердцем о его заветах.

После поминок, помня, как желал Зембрий переселить племена с Северного Кавказа на засечную линию, а в дальнейшем позаботиться и о приобщении их к своей вере, царь и каган собрали военный кагал и постановили на нём последовать мудрому совету богослова.

   — И это дело мы доведём до конца! — громко провозгласил царь Ефраим. — Не будем уподобляться реке Самбатион[75], как уподобились в деле с походом на Киев... — И царь бросил многозначительный взгляд в сторону кагана Завулона.

Тот съёжился — помнил, как, обвинив его в беспомощном сидении в болотном дерьме подле Киева (как будто сам царь не бездействовал!), кагал после провала похода присудил Завулона к трёмстам палкам. И забили бы насмерть, но вмешался Зембрий (да будет душа его связана в узле вечной жизни!) и молвил за кагана своё веское слово. Так что Завулон тогда отделался лишь испугом...

Предслава первая объявила полуживой, с искусанными губами Насте, что у неё родился мальчик — здоровый и крупный. «Вот почему он так трудно и очень больно выходил. Сейчас всё позади... Доброслав обрадовался бы! — подумала древлянка и улыбнулась. — Только где ты?!»

   — Назовите мальчика Зорием, — тихо проговорила Настя.

   — Верно! На заре родился — и есть Зорий! — встрепенулась мамка, не подозревая, что имя младенцу придумано уже давно, ещё во время праздника бога Купалы. — Сейчас тебе принесут малыша покормить.

И когда сенные девушки принесли новорождённого, Предслава сама подала его Насте и с блестевшими от радости глазами взирала на то, как дитя наслаждалось материнским молоком, а сама мать — счастьем видеть своего малыша и испытывать блаженство от чувственного посасывания сосков его губами.

   — Сама и выкормишь сыночка... Тут молока на двоих хватит! — с восхищением заметила Предслава, осматривая полные груди древлянки, довольная тем, что как мамка проявила заботу о новорождённом и родительнице.

   — А я давно жду тебя, — увидев Предславу, сказала Сфандра. — Как там Настя? Есть ли у неё молоко?..

   — Есть... Полные груди, — ответила мамка, удивляясь тому, что княгиня спросила о самочувствии древлянки: непохоже сейчас на Сфандру, чтобы она позаботилась о своих людях, хотя ранее всё было по-другому.

   — Вот и хорошо... Слушай, Предслава. Меня вызвал к себе царь. От него только что ушли хазарские послы. У одного из них по дороге к нам при родах умерла жена. Остался маленький, и брат мой просил помочь, ибо хазарские правители очень расположены к этому послу. Он кому-то из них спас жизнь. Я и подумала, а не могла ли быть наша Настя кормилицей и тому малышу?.. А может статься, и женой его отца... Ведь теперь-то она одна... Ах, как жаль её мужа и моего младшего брата, что погибли на охоте!

   — А захочет ли сама Настя? — робко засомневалась Предслава.

   — А мы её и спрашивать не будем! — вскинулась Сфандра. — Она служанка моя... Как и ты! — обрезала княгиня. — А если откажется, то можно подумать, что жив её муж... Ведь трупа-то его не обнаружили. — Сфандра задержала взгляд своих пронзительных глаз на лице мамки и вышла.

«О, Перун, помоги!» — мысленно взмолилась своему богу Предслава, вспомнив, как хладнокровно княгиня отдала приказ своим рындам порешить в Киеве первохристиан и в их числе родственника Ярему и как рынды сожгли их в молельной пещере.

Сфандра направилась к брату и сказала, что кормить сироту-малютку будет только что родившая тоже мальчика её служанка, вдова, муж которой погиб вместе с Косташем на охоте.

   — У меня этот ужасный случай не идёт из головы, сестра, — тихо и очень размеренно заговорил Мадин, сжимая ладонью на поясе приталенной одежды рукоятку кинжала, отделанную золотом и драгоценными камнями. — Ведь нашли только растерзанные при падении на острые камни тела нашего брата и двух лошадей. А тела княжьего мужа Аскольда не было... Мне это тогда показалось подозрительным.

   — Потому ты и послал на всякий случай искать русского дружинника...

   — Да, это так. Но не нашли, сама знаешь... А скажи, сестра, знает ли Аскольд, что убили в Черной Булгарин его сына?

   — Мне доложили, что знает. Но, кажется, не ведает, кто убил...

   — Ты в этом уверена?.. Если напарник Косташа остался в живых и улизнул от нас, мог он Аскольду и рассказать обо всём.

   — Ну и пусть! Будет тогда помнить, что мы умеем мстить за измену... Принял христианство, теперь по закону этой веры имеет лишь одну жену, меня отверг... И благодарю тебя, брат, что согласился переселить к границам Аскольда часть своих людей, которые станут верой и правдой служить злейшим врагам его — хазарам.

   — А согласился я, милая сестра моя, не только потому, чтобы раздосадовать твоего обидчика, так как ты дорога мне. И даже не потому, что хазары обещали мне хорошо заплатить. Ведь как бы мы ни были сильны и отважны, сколькими бы качествами, ниспосланными Великим Небом, ни обладали, в конце концов отыщутся более могущественные племена, которые поработят нас... И сие может скоро случиться, ибо мы находимся в их окружении. Нас не очень много, а тут, согласившись защищать границы такого сильного государства, как Хазарский каганат, мы сразу перейдём под его защиту. Отрадно ещё и то, что правители Хазарии считаются с нами, тогда как другие племена — аланов и гениох — насильно гонят к своей границе. Поэтому мне хотелось сделать доброе одному из послов хазар...

Посла звали Суграй. Сотник. Это он превратившемуся в волка Еруслану отрубил голову у стен Киева, а при отходе от города уже на переправе через Итиль спас жизнь кагану, когда его лошадь стала тонуть, и тот сотника с тех пор не забывал. И включил в посольство к царю Мадину на Северный Кавказ как непосредственного представителя с порубежной линии...

Вот так Настя стала вначале кормилицей сына Суграя, а затем и его женой, ибо княгиня Сфандра подарила древлянку послу как рабыню. Уже дважды в этом качестве её берут в жёны: в первый раз — грек в Крыму, во второй — хазарин. Да к тому же во второй раз при живом муже, который, ничего не ведая, находится далеко-далеко. Но о том, что он жив, Настя не могла сказать и тогда, когда её снова брали в жёны. И не только сказать, но даже хотя бы чуть-чуть выдать себя.

И древлянка молча согласилась ехать с Суграем на пограничную линию в качестве жены и кормилицы его сына.

Расселение кавказских племён на русо-хазарской линии коренным образом изменило весь уклад пограничной жизни; хазары постепенно отошли от несения службы, полностью передоверив её служивому сословию, состоящему из аланов, царкасов, гениохов, а позднее из печенегов и гузов.

Этому сословию хазары определили земельные наделы, сами же, имеющие немалые земли, стали житьи крепостях, а управлять владениями назначали специальных людей.

Как правило, во главе каждой такой крепости стоял хазарин-иудей, выбиравшийся царём или каганом из числа хорошо знаемых ими. А служилым сословиям, жившим теперь на собственных наделах, было оставлено существовавшее ранее право, особенно у царкасов, выбирать из своей среды так называемых атаманов.

   — Матушка, а что означает слово «атаман»? — спрашивал у древлянки повзрослевший Радован.

   — Ата, сынок, с языка царкасов, у которых мы жили и где погиб Доброслав, — нажимая на последние слова, отвечала Настя (не дай бог, Радован узнает правду и проговорится!), — переводится как «отец», «старший», а ман у многих народов, не только тюркских, означает «мужчина». Значит, атаман — старший начальник.

   — Как настоящий мой отец, когда мы ещё в Крыму жили?

   — Примерно так, — соглашалась древлянка.

Суграя по дороге к границе вызвали в Итиль; он по велению Завулона срочно принял иудаизм и уже начальником крепости отбыл из столицы Хазарского каганата. С него было взято слово, что жён своих и близких подданных с помощью вверенного ему ламдана (иудейского учителя) он тоже обратит в иудейскую веру.

Насте, бывшей христианкой, а потом снова ставшей язычницей, предстояло принять теперь третью веру, главным и непременным условием которой являлось убеждение, что Бог «принадлежит только одному народу».