Дети-эмигранты. Живые голоса первой русской волны эмиграции 1918-1924 - Коллектив авторов

то этого было так мало, что нельзя было и считать. Бог для меня перестал существовать как что-то далекое, заботящееся обо мне: Евангельский Христос. Встал передо мною новый бог, бог жизни… Я стал не тем милым мальчиком, который при виде бедняка просил у папы денег, но тем юношей, который видит перед собою в розовом тумане белую, как из слоновой кости, девушку… и полным эгоистом, который готов для своего счастья поступиться счастьем других, видящим в жизни только борьбу за существование, считающим, что высшее счастье на земле – это деньги».

«Я стал почти психопатом, стал нравственным калекой; малограмотный, озлобленный, ожесточенный на всех, запуганный как лесной волк; я хуже волка… вера рухнула, нравственность пала, все люди ложь, гнусная ложь, хочется бежать, бежать без оглядки, но куда я побегу без средств, без знаний… о, будь все проклято!»

«Боже, Боже! мои горькие слезы остались чужды для всех. Гибни, пропадай, тони в грязи, черт с тобой. Но ведь я не один, нас много калек, и от имени всех нас приношу ужасное юношеское проклятие. О, как больно, больно!»

«Люди мало отличаются от скотов… Животные реже нападают друг на друга… Нечего верить в прогресс и в благую природу человека… Наши отцы не пережили того, что мы. Они исподволь подходили к романам с убийствами… От сказок оторвали нас выстрелы… и с этого дня [54] не проходило месяца, чтобы я не видел насильственной смерти. Мои детские уши вянули от ужасной брани».

Затем следует описание бегства приговоренных к смерти родителей, многократные поиски их в квартире врывающимися отрядами, жизнь с младшими братьями и сестрами. Кражи для их прокормления. Поступление в партизанский отряд, действовавший около Польши, расстрел по приказанию начальника пленных комиссаров и затем такое заключение:

«О взрослые, взрослые! Мало того что вы сами режетесь, вы отравили наши детские души, залили нас кровью, сделали меня вором, убийцей… Кто снимет с меня кровь… Мне страшно иногда по ночам… Успокаивает меня лишь то, что сделал я все это по молодости, и вера в то, что есть Кто-то Милосердный, Который простит и не осудит, как люди!»

«Я многого не понимаю из прошлого, и мучительно встает вопрос, что же далее».

Мною умышленно было сконцентрировано почти все самое яркое и тяжелое из свидетельств, взятых на эту тему из сочинений.

Что же в результате всей нашей работы мы должны признать? Можем ли мы, как ни тяжело это для нас, тяжело для нашего национального сознания, основываясь опять-таки на этих же сочинениях, сказать, что перед нами целое поколение малолетних стариков, несчастных, остро нуждающихся в помощи инвалидов, людей, к которым законно чувство горячей жалости, обязательно дело активной помощи, но возлагать на которых какие-либо надежды совершенно невозможно? Как бы ни тяжел был такой вывод, но мы должны с полной ясностью поставить этот вопрос и ответить на него с полной искренностью и откровенностью. И вот, основываясь только на детских свидетельствах, мы должны решительно этот вывод отбросить.

Израненная русская молодежь, принимавшая активное участие в событиях 1917–1920 гг. и находящаяся в русских зарубежных школах, в огромном своем большинстве выздоравливает. Факторы этого оздоровления и выздоровления не новы. Это все те же вечные целители: семья, школа, религия и родина.

По отношению к предыдущим признаниям детей количество таких – дающих возможность делать положительные выводы утверждений детей – огромно. Эти факторы не равноценны в смысле своего творчески целительного воздействия и неодинаковы в смысле их значения для детей. Для девочек и девушек из всех четырех факторов особенное значение имеет семья. Для мальчиков и юношей – родина.

«Папа уехал», «папа нас оставил», «мы остались одни» (то с матерью, то без нее) – и ни в одном сочинении ни тени упрека, ни одной законной для ребенка эгоистической нотки.

На фоне постоянно и регулярно виденных детьми смертей и трупов на улицах, чрезвычаек, описывая которые дети говорят не о покойниках, а о телах убитых, казалось бы, возможно было ждать полной притупленности в переживании и своего личного горя. Но мы видим обратное. В общем смятении, ужасе и хаосе дети, и особенно девушки, хватаются за близких, как за последний якорь. Мы видели, как, какими словами они рассказывают о своем неутешном детском горе. Вот еще несколько сцен и отзывов.

«Отец позвал меня, посадил на колени и начал говорить, что он уезжает на войну и, может быть, больше не вернется… Я начал просить его, чтобы он взял меня на войну, но он сказал, что я еще глуп, после этого он сказал, чтобы я никогда его не забывал и молился за него Богу. Отец сел на лошадь и уехал, все плакали, но я очень радовался, потому что папа сказал, что я скоро буду такой же военный, как и он, и тоже поеду на войну, но после мне стало скучно, и я втихомолку плакал».

«Мой папа был офицер N полка, командир первой роты. Его солдаты очень любили, и папа их также очень любил. Скоро папа и его вся рота начали собираться в поход, чтобы ехать на войну. Я не хотела расставаться с папочкой и все время плакала. Наконец наступил ужасный день для меня, когда мама и я поехали провожать папочку на вокзал, поезда еще не было… Пришел поезд, папа с нами попрощался и ушел. Потом я его увидела на площадке вагона очень грустного. Папочка меня попросил сказать стихотворение, которое я знаю с четырех лет. Поезд потихоньку стал двигаться, папочка меня крестил, а я говорила стихи».

«Когда я увидел отца, то заплакал от радости».

«Мать умерла, не буду говорить о моем горе, потому что всякий знает, как велика любовь к матери».

«В каком настроении возвращался я к моей милой, дорогой мамочке, которая осталась у меня одна».

«“Ну, мама, прощай”, – помню я свои слова, когда я заехал верхом к маме попрощаться; мама тихо подошла, поцеловала меня и сквозь потоки слез произнесла: “Володя, помни, что сказал папа, и не забывай свою мать”. Через несколько дней я ехал в рядах N полка, а мысли мои были там, около моей матери, которая осталась теперь одна, отдав трех сыновей своих на благо родине».

«Лучше всего в моем воображении запечатлелся образ моей матери: тихой и доброй, кроткой, как ангел. Это был образ кротости, чего только она мне не прощала».

Школа. Мы ограничимся, кроме уже