Мемуары посланника - Карлис Озолс

Никому не ведомый, не обращая на себя ничьего внимания, я просидел около часа в этой исключительной обстановке, наблюдая новых вершителей судеб России и слушая, что говорилось на этом важном заседании.

Иоффе словно оправдывался, дескать, не было никакой другой возможности заключить договор с эстонцами, пришлось удовлетворить их требования, дать сверх всего еще 15 миллионов золотых рублей.

– Вы должны понять, товарищи, это народ кулацкий. Эстонское правительство тоже кулацкое, – заключил Иоффе.

Слово «кулацкий» было магическим, доклад Иоффе приняли без возражений и выразили благодарность.

Прошло несколько лет, и этот Иоффе покончил с собой. Он был интеллигентным, культурным человеком, не мог примириться с укоренившейся общей грубостью, произволом ЧК, а главное, был близок с Троцким. Считался специалистом по заключению мирных договоров с отделившимися от России новыми самостоятельными республиками, был председателем советской делегации и при заключении советско-латвийского договора.

Председатель латвийской делегации и первый латвийский посланник в Москве Ян Весман, работавший с Иоффе довольно долгое время, сказал про него:

«Иоффе был интеллигентным и культурным большевиком, от природы одаренным большими дипломатическими и диалектическими способностями.

Каждое неосторожно произнесенное слово, каждую неточность он чрезвычайно ловко умел использовать, чтобы опутать противника. Более чем кто-либо другой из тогдашних большевиков был создан для заключения мирных договоров с отделившимися от России республиками, одухотворенный идеями Маркса.

Когда впоследствии он увидел практические результаты воображаемого им «нового» мира, жизнь для него должна была показаться страшнейшим кошмаром.

Если так, то, естественно, самоубийство стало логическим результатом прекращения этого кошмара, что он и сделал».

В Москве Иоффе жил в особняке, принадлежавшем прежде обрусевшему французу Готье, в Машновом переулке, номер 3. Впоследствии этот особняк заняло латвийское посольство. Его ни за что не хотела покидать жена Иоффе и продолжала жить там даже тогда, когда туда переехало посольство. Действительно, особняк хорош. Между прочим, известен тем, что Готье его ломал три раза и перестраивал, пока наконец не остался доволен. Уже посланником в Москве я узнал от оставшегося слуги Готье, как происходила перестройка, вновь воздвигались стены по капризу Готье.

Уже был выстроен почти весь первый этаж, как приехал барин, осмотрел и грозно сказал: «Сломать!» Инженер запротестовал, но Готье повторил «сломать», и его воля была исполнена. Так особняк ломали три раза подряд.

В Москве такие капризы были неудивительны. Богатые купцы и обрусевшие иностранцы, заразившиеся московскими причудами, привыкли показывать свой характер. Кто не читал Островского, не помнит его типов замоскворецкого купечества! Как часто взбалмошные приказания слышались в первоклассных московских ресторанах: «Иван Иванович, пополам?» – «Пополам». Это означало, что сейчас начнется битье посуды, стекла, зеркал и всего, что попадалось под пьяную руку. На другой день без возражений счета за разбитые предметы оплачивались полностью, причем суммы достигали иногда внушительных размеров.

Янтарь из коллекции Рябушинского – подарок президенту Северо-Американских Соединенных Штатов

По просьбе нашей делегации известный виолончелист Фогельман и одна молодая женщина получили разрешение на выезд в Латвию. Что-то их задержало, они не успели собраться к отъезду делегации и остались в Москве, чтобы потом ехать вместе со мной, под моим, так сказать, покровительством. Фогельман хорошо знал богатую Москву, в том числе и богачей Рябушинских. Меня он просил купить у них ценную коллекцию янтаря. Рябушинские тогда нуждались в деньгах. К сожалению, это меня мало интересовало. Тем не менее я решил откликнуться на просьбу и купил из всей коллекции только одну вещь, сигарный мундштук, сработанный из янтаря замечательной красоты. До сих пор жалею, что не купил всю коллекцию.

Мне пришла мысль подарить этот мундштук Гуверу, хотелось как-нибудь отблагодарить его за оказанную мне в Париже помощь. Так я и сделал. Через три месяца я снова оказался в Нью-Йорке и, украсив мундштук золотым кольцом с надписью, поднес его как подарок будущему американскому президенту. В сопроводительном письме говорилось, что этот малый кусок янтаря ему подносится от янтарной земли Латвии, которой он оказал столько услуг в дни ее страданий. В наших народных песнях часто поется о земле янтарей. На восточных берегах Балтийского моря его находили издавна. Я был рад, что мой подарок пришелся по сердцу Гуверу. Принимая от меня янтарный мундштук, он сказал, что никогда не забудет об этом подарке.

Гувер исполнил свое обещание. Когда в 1921 году я приехал в Америку, он был министром коммерции, принял меня немедленно и сделал все, что от него зависело. Когда я покинул пост посланника в Москве и на меня с особенным остервенением набросилась советская печать (об этом я еще буду говорить), Гувер, будучи президентом, присылал мне дважды свой привет. Один раз через Дубина, депутата латвийского сейма (парламента), когда тот был у него в качестве представителя еврейской организации. Другой раз через доктора Бильмана, представителя латвийских журналистов. Кстати, доктор Бильман теперь состоит латвийским посланником в Вашингтоне. Тогда, в 1929 году, наши журналисты отправились в Америку вместе с представителями всей европейской прессы и были приняты Гувером. Не скрою, я был тронут и горд таким отношением ко мне президента. Еще раньше в Москве я получил от него письмо в ответ на мое поздравление с избранием его президентом, а об этом в Комиссариате иностранных дел тотчас узнали. Письмо было в именном конверте, и шеф протокола, известный Флоринский (теперь сосланный в Сибирь), задал недоуменный вопрос, что мне пишет президент Америки Гувер? Полушутливо я ответил:

– Президент Гувер пишет, что это его первое и последнее письмо, которое он послал в Москву.

Царский подарок и полпред Гуковский

Ни Карахан, ни Цюрупа, ни другие ничем не могли мне помочь в личном деле. Я решил послушаться их доброго совета и уехать. Но это легко сказать. Сообщения между Москвой и Ригой не существовало, следовало ждать оказии. Неожиданно я узнал, что снаряжается целый поезд для Гуковского, первого советского чрезвычайного посланника-полпреда в Эстонии, с которой Иоффе только что заключил мирный договор. Мне предложили ехать с его миссией через Петроград. Конечно, я согласился, и мы отправились в путь.