Встреча на далеком меридиане - Митчел Уилсон

Короче говоря, Ник чувствовал себя так далеко от настоящей Москвы, словно и не приезжал в Россию, хотя из широкого окна его номера ему были видны Охотный ряд и торопившиеся на работу прохожие.

Автобусы со стеклянными крышами останавливались по ту сторону широкой улицы, извергая все новые людские толпы. Прямо против него в Доме Совета Министров, в квадратных комнатах двигались человеческие фигурки: возились у картотек, сидели за пишущими машинками, снимали телефонные трубки.

Для Москвы день был жарким. Ник догадывался об этом, видя, как мужчины снимают пиджаки и несут их, перекинув через руку, как женщины в пестрых платьях обмахиваются носовыми платками, ожидая зеленого сигнала светофора, чтобы пересечь широкое пространство улицы Горького; но для американца из Нью-Йорка или Кливленда московская жара казалась приятной весенней прохладой. Он приехал сюда, ожидая какого-то чуда, но теперь он уже знал, что чуда не будет, если только он сам не потрудится стряхнуть его с неба, а на это оставалось очень мало времени.

Час был поздний — половина девятого, но, поскольку Ник не любил возиться с житейскими мелочами, он успел уже выработать четкий утренний распорядок, и привычные действия не отвлекали его от размышлений. К тому времени, когда он кончил бриться, одеваться и пить кофе, он принял твердое решение: сегодня вечером не будет никаких театров и никаких других развлечений. Он по собственному опыту знал, сколько времени и хлопот требуют всяческие телефонные звонки, переговоры, заседания, запросы и ходатайства, обеспечивающие скрытую основу дружеской атмосферы и безупречной организации подобных визитов, и до сих пор по мере сил сотрудничал со своими любезными хозяевами. Но теперь довольно — и этот вечер и все оставшиеся вечера он посвятит подготовке к докладу.

Благодаря удивительно тонкому чувству времени он принял это решение как раз в ту секунду, когда раздался телефонный звонок, возвещавший, что остальные делегаты ждут его в вестибюле и начинается программа нового дня.

Пятеро американцев сели в машину, и она тронулась. Ник почти не слушал разговоров своих спутников. Он был так же далек от них, как и от миллионов людей в кипящем жизнью городе, расстилавшемся за окном автомобиля. Для остальных эта поездка была только временным перерывом в привычной жизни, а его ждало неизвестное будущее, которому еще предстояло начаться в какой-то неведомый день.

Солнце светило весело, но по-северному мягко. Кругом высились стрелы подъемных кранов, город бурно менял свой облик, однако сердитые глаза Ника замечали только мелькавшие кое-где низенькие покосившиеся домишки с потрескавшейся и осыпавшейся штукатуркой. Нервы его были так напряжены, что он стал беспощаден и к самому себе и ко всему, на что падал его взгляд.

Сидевший рядом с ним Прескотт из Принстонского научно-исследовательского института тоже смотрел в окошко так, словно он был совсем один; его бесцветная кожа, тусклые седые волосы, серый костюм и мелкие правильные черты были неприметны, и запоминалась только странная отрешенность худого задумчивого лица. С ним никто не заговаривал, потому что он еще в первый день предупредил: «До десяти часов утра я не ручаюсь за свой тон».

С другого бока — Левин из Чикагского университета, похожий больше на слесаря, чем на ученого, читал только что полученное письмо из дому — в тех редких случаях, когда он говорил не о физике, он начинал рассказывать о своей пятнадцатилетней дочери.

— Что за девочка! — сказал он. — Была на вечеринке, танцевала все время и каждый раз с новым кавалером.

Сидевший на откидном месте Мэлони из Гарвардского университета, с которым Ник когда-то учился и который год от года становился все больше похожим на костлявого висконсинского фермера, весело болтал:

—…и вот я встал сегодня в половине седьмого и улизнул из отеля, чтобы погулять одному. Это было чудесно. Я шел по улице Горького, разглядывал все витрины и прохожих и добрался так до статуи Пушкина, а назад пошел по другой стороне, миновал наш отель и вышел на Красную площадь. Представляете — семь часов утра, и я совсем один посреди Красной площади! Я и голуби! На самой ее середке! Позади меня — Кремль, справа эта сказочная церковь, а напротив — универсальный магазин Гума.

— Вы ошибаетесь, — поправил Ник. — ГУМ — это не фамилия. Это не так, как мы говорим «магазин Гимбеля или Мейси».

— Ге-у-эм, — рассеянно нарушил Прескотт свое утреннее молчание. Государственный универсальный магазин. Как ваш доклад, Ник?

— Ничего.

— Ничего — это слишком мало. Или вы еще не сообразили, что вы здесь представитель?

— Не понимаю.

— Я хочу сказать, что вы здесь — не на вашингтонском съезде Физического общества, где представляете только самого себя. Ведь вы — один из первых американцев, который после бог знает какого перерыва будет делать доклад по физике на заседании советской Академии наук. По-моему, тот факт, что вы американец, для них гораздо важнее того, что вы физик.

— У меня такого впечатления нет, — сказал Ник.

— Это потому, что вы все еще не можете отрешиться от привычных взглядов. А попробуйте встать на их точку зрения, и вы обнаружите, что это — совсем другое. Беда в том, что они так же понимают нас, как мы — их, хотя и нам и им кажется, что мы знаем друг о друге все. Вспомните, сколько здесь людей, которые считают себя великолепными знатоками нашей жизни и все же удивляются, когда говоришь им, что наша Академия наук совсем не похожа на здешнюю. Они привыкли к верховной всемогущей Академии, которая содержит научно-исследовательские институты и платит ученым жалованье, чуть ли не самое высокое в стране; и узнав, что у нас академик — только почетное звание, а Академия существует на ежегодные взносы своих членов и что наши научно-исследовательские институты и университетские лаборатории совершенно независимы друг от друга, они искренне ужасаются и жалеют нас так, словно мы находимся во власти полной анархии. «Но кто же руководит?» — спрашивают они. И, услышав, что каждый отвечает сам за себя, покачивают головой и скептически улыбаются. У нас многие думают, что все эти люди мечтают жить, как живем мы, по нашей системе, но это нелепое заблуждение. О господи, как мы не похожи друг на друга!

— Кое в чем, — согласился Ник. — Но в общем между нами нет большой разницы.

— Вы пришли к этому выводу после трехдневного знакомства со страной? — сухо спросил Прескотт.

— А разве вы не считаете себя экспертом, пробыв здесь пять дней? — пожал плечами Ник.

— Но вспомните — стоит одному человеку добиться здесь хороших результатов, и они называют это победой всего советского общества! Мы в таких случаях говорим: «Ай да он!». А они говорят: «Ай да мы!». Только приехав сюда, я понял, сколько людей в отличие от нас считают науку не всеобщими поисками истины, а состязанием между советской и американской наукой — конкуренцией, а не совместными усилиями. Это они превращают вас в представителя.

— Я не представитель, — резко сказал Ник. — Я приехал сюда не для этого. Но даже если вы правы, боюсь, что это сходство, а не различие. Наши газеты тоже противопоставляют наших ученых их ученым. Они признают, что «русские опередили нас с запуском первого спутника». Мы тоже говорим о «гонках к Луне». А вы когда-нибудь слышали о гонках, которые не были бы состязанием? Разве французы не считают Пастера и Кюри своей национальной гордостью? Национальная гордость — не исключительная монополия русских. Она есть и у нас, и это совсем не плохо.

— Так почему же вы так удивились, когда я сказал, что вы представитель?

— Потому что я лично не смотрю на физику с такой точки зрения. И думаю, что их настоящие ученые — тоже. Я хочу, чтобы мой доклад оказался удачным, и, естественно, буду рад, если выяснится, что моя теория ближе к истине, чем теория Гончарова. Но не потому, что я американец, а он — русский. Это просто профессиональное самолюбие, только и всего. Я чувствовал бы то же самое, если бы Гончаров был американцем. И убежден, что он смотрит на это точно так же.

— Однако вы знаете, во что превратит это пропаганда.

Ник презрительно хмыкнул.

— Когда те, кто и у них и у нас занимается пропагандой, выберутся из своих мягких кресел, пойдут в лаборатории и на заводы и станут действительно полезными членами общества, я соглашусь их слушать. А до тех пор реклама как была, так и будет только рекламой. Какая муха вас укусила, Прескотт? Вы никогда раньше так не говорили. Или все дело в том, что сейчас еще нет десяти часов?

— Просто эта поездка в Москву заставила меня, как никогда, почувствовать себя американцем, — нервно ответил Прескотт. — И поверьте, теперь, когда я встречаюсь с русскими просто как с обыкновенными людьми, они мне очень нравятся. Но я — американец, а они — русские. Это исторический факт. Я сознаю его, и они его сознают. А если вы думаете, что я заблуждаюсь, то прочтите стихотворение Маяковского о советском паспорте. Я его прочел перед самым отъездом сюда. Будьте уверены, вам отвели такую важную роль на конференции не столько из уважения к вашей работе, сколько потому, что вы представляете в их глазах американскую науку. А не просто науку Никласа Реннета. Это большая ответственность!