Дохлый таксидермист - Мария Самтенко

необходимой, чтобы привести их в приличный вид. К счастью, эти розыскные мероприятия не заняли много времени – и то, и другое закономерно обнаружилось в моем следственном чемоданчике.

– На сегодня у нас запланировано четыре допроса, – констатировал я, тщательно сверив свои воспоминания с записями в блокноте. – Василий, милейший, езжайте и добудьте мне к часу пятнадцати экономку Романовых. К девяти у меня назначен Петренко, в двенадцать двадцать тот недоумок с велосипедом, как раз успеваем.

– Доставлю, товарищ начальник, – без особого энтузиазма ответствовал Васильченко. – Кстати, меня зовут Александр. Александр Васильченко.

– Александр вам не подходит, – отрезал я.

– Есть «не подходит», – пессимистично изрек Васильченко. – А какой четвертый допрос?

– Милейший, идите и выполняйте задание, – сказал я, – четвертый допрос я сам организую.

Помощник скривил морду и уплелся «добывать экономку».

Я допил кофе под звук закрывающейся двери и откинулся в кресле. Дело сделано – милейший Васильченко нейтрализован. Я давно изучил его повадки и знал, что больше всего он не любит немецкий, работу и когда я называю его «Василий Васильченко». Экономку Романовых он будет добывать как минимум до обеда. Ну что ж…

Я неторопливо поднялся, вытащил чистый лист из печатной машинки, размашисто написал: «Василий, вернетесь до обеда, сходите в архив и…» и сформулировал для него четыре задания разной степени рутинности.

Расчет был на то, что вернувшийся помощник засядет в архиве или сбежит и будет прохлаждаться где-нибудь до обеда. Сам же я планировал вылазку на телеграф – у меня был заказан разговор с Ташкентом. Одной из основных моих ниточек был Евгений Петров, и мне ужасно не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал о наших переговорах. Достаточно и того, что неведомая свинья, затесавшаяся среди московских коллег, совала свой нос в мою телеграмму!

Конечно, в этом была и моя вина – я торопился и не убрал со стола. Аккуратность, аккуратность и еще раз аккуратность! Стоит два раза не убрать доказательства в сейф, на третий раз обнаружишь, что секретный документ передвинут на два сантиметра левее и имеет подозрительное пятнышко от чернил! И как бы друзья-собутыльники не называли тебя параноиком, тебе остается лишь констатировать, что кто-то пасется в твоих бумагах. И делать это может половина Управления, потому, что мы с Васильченко сидим «в прихожей» перед криминалистической лабораторией. Которая вроде как моя, но проход к ней постоянно открыт.

Постоянных посетителей, не считая сидящего за соседним столом Васильченко, у меня было трое: начальник убойного отдела Брусникина, старший следователь Денисова и оперуполномоченный Ложкин. И в телеграмму совал нос кто-то из них. Только понять, кто именно, было невозможно, и я был вынужден заняться опросом Евгения Петрова.

По правде говоря, я не рассчитывал вытащить из Петрова что-нибудь сверх указанного в телеграмме. То, что он написал про Ленина, и без того было удачей. Да, у нас был новый труп – точнее, трупа-то как раз и не было, он исчез в неизвестном направлении – но появилась очередная ниточка, ведущая к преступному кукловоду.

И то, что «Ленина выпотрошили», вполне вписывалось в контекст.

Итак, по состоянию на девятое июля у нас имелись три трупа: выпотрошенный Ленин, Троцкий, убитый ножом для колки льда, и банально пристреленный Николай Второй. Плюс в анамнезе числилось нападение на главу Министерства Лидию Штайнберг (при исполнении), но я не считал необходимым вносить его «в основной список». У нападающего была прекрасная возможность расправиться со Штайнберг, но он ограничился тем, что отправил ее на долгий больничный.

Перспективы расследования были туманны: ни одного свидетеля, ни одной зацепки и никакого внятного мотива. Три жертвы объединяла важность роли, которую они сыграли в прошлом Советского Союза – но в этой жизни они вели себя совершенно по-разному. Если бывший российский царь вел мирную, скромную жизнь со своей семьей (теперь бедняги были абсолютно убиты горем), то Троцкий занимался политикой, а Ленин засел за писательство и регулярно выпускал мемуары.

Кое-какие версии у меня были, но я опасался строить теории без фактов. Разговор с Евгением Петровым должен был подтвердить или опровергнуть некоторые из них. Только в прошлый раз этот человек фактически отказался сотрудничать.

А в этот?

Я перекинулся словами с телефонисткой и снял с рычага трубку, приготовившисьслушать приятный голос Петрова с мягким южнорусским акцентом.

Но странно – вместо спокойной речи моего проблемного свидетеля в трубке раздались отголоски каких-то препирательств.

Кроме голоса самого Петрова я слышал голос Ильи Ильфа («Чего вы! Прошу вас!») и его приятеля – некоего Якова Овчаренко, пишущего под псевдонимом «Иван Приблудный». С господином Овчаренко я имел честь сталкиваться дважды, и оба раза мне как-то не удавалось составить о нем твердого мнения. Впечатление менялось от раздражения до очарования.

Сейчас Приблудный, кажется, говорил что-то о «переговорах с фашистом», но такие слова не задевали меня уже очень, очень давно.

Наконец в трубке раздался голос Петрова:

– Товарищ Ганс? Минуточку, – сказал журналист с легким раздражением. – У меня тут товарищи.

В трубке зашуршало, я услышал приглушенное «ля! ...аня! .. ..лять!..», после чего мой собеседник снова приложил трубку к уху:

– Пожалуйста, задавайте вопросы, товарищ Ганс. Я осознал всю серьезность ситуации и не буду ничего скрывать. Простите.

– Надеюсь на вашу сознательность, Евгений Петрович. А что там у вас за шум? – все же полюбопытствовал я.

– Ванька Приблудный улаживает свои амурные дела, – туманно пояснил Петров. – Боится, что если он оставит нас с Ильфом на телеграфе и сам пойдет домой, его увидит поклонник. Если хотите, потом я расскажу подробнее.

Я выдохнул сквозь сжатые зубы и приступил к допросу:

– Нет, благодарю вас. Расскажите, чем вы занимались в последний час до смерти.

Следующие пятнадцать минут мы потратили на рассказы Петрова про авиакатастрофу, в которой тот погиб. И очень скоро мои подозрения подтвердились – вместо того, чтобы спокойно отвести писателя куда следует, Штайнберг взяла новый вызов, а Петрова вернула назад. То есть, в тело.

Он описывал это так:

– Это было так странно. Знаете, Ганс, у нее в руках был планшет с какими-то медицинскими записями, как будто история болезни. И там был Ленин, я сразу увидел. Я спросил, и она подтвердила, – Петров подробно описал планшет и красную строчку в нем, а также