В городе древнем - Сергей Антонов

— Что ты знаешь? Без году неделя в городе! Как ты можешь так говорить! — Возмущенная Вера даже отвернулась. Смотрела в окно.

Степанов наклонил голову и, облокотившись на стол, сжал виски пальцами. По-настоящему сейчас следовало встать и сказать, что он знает, что говорит, нечего ему делать замечания! Она для него не классный руководитель, а он не ученик! Но неужели же с Верой, с единственной своей Верой, он должен вступить в отношения, где борьба уязвленных самолюбий, ложно понимаемые гордость и мужское достоинство заменят уважение, доверие, сочувствие? Нет, нет, нельзя этого допустить. Его положение горько, но будет совсем плохо, если он перестанет быть человеком. Вот тогда конец всему.

— Что ты предлагаешь? — спокойно спросил Степанов и встал. Ему хотелось подойти к Вере, прикоснуться к ней.

— Что я могу предложить? — ответила Вера. — Может, у Галкиной и был какой-нибудь план, у меня его нет. Надо пойти туда и на месте все решить.

— Сколько таких семей, кто не получит стройматериалы?

— Не знаю…

— Владимира Николаевича надо взять с собой…

— Пожалуй, ты прав… Его все уважают… Старый человек… Это — авторитет!

— Может, кого-нибудь из райкома?

— Стоит и из райкома…

«Вот и «бригада», — подумал Степанов. — А ведь спорила! »

В дверь тихонько и осторожно постучали. Вера не сразу ответила:

— Пожалуйста!..

Дверь медленно приоткрылась. В ней показалась Таня с Бережка. Взволнованная, она с ходу, едва увидев кого-то за столом, выпалила давно приготовленную фразу:

— Извините… Мне сказали, что товарищ Степанов у вас…

Вера невольно окинула девушку взглядом, а Степанов поднялся:

— Таня, здравствуйте!

— Я вашу просьбу выполнила… — И улыбнулась, довольная.

— Просьбу?.. А, да, да! — вспомнил Степанов. — Очень кстати! Садитесь…

Таня покосилась на Веру.

— Садитесь… Садитесь… — предложила и Вера.

— Раздеться можно?

— Пожалуйста…

Девушка охотно скинула пальто. Степанов чуть не ахнул. Мало что осталось от той Тани, которая стояла тогда перед ним в райкоме и страдала от сознания своего убожества и никчемности. Удивленный Степанов как-то неловко пригнулся и сел.

Таня села напротив, положив ногу на ногу. Ярко-красная кофточка с вырезом на груди, темно-синяя юбка, суженная книзу, шелковые чулки. Губы чуть-чуть тронуты помадой, нос припудрен…

Степанов не спускал с девушки и радостных и недоумевающих глаз, а та уже протягивала ему листок бумажки!

— Вот, пожалуйста… Как могла…

Все еще недоумевая, где это Таня могла отыскать такой наряд и что заставило ее так позаботиться о себе, наверняка преодолев десятки трудностей, Степанов взял бумажку, развернул. На ней химическим карандашом были выписаны фамилии жильцов. Всего сорок восемь человек, одиннадцать семей. На них семей фронтовиков — семь. Четыре, как написала Таня, «сами по себе».

— Как это понять: «сами по себе»? — спросил Степанов.

— Нет у них никого на фронте… Старики… Старухи… Зоя…

— Это та, что кричит?

— Да…

Степанов заглянул в список: а сама Таня к какой категории принадлежит? Таня Красницкая и Валентина Степановна Красницкая, видимо ее мать, значились под рубрикой «сами по себе».

— Как там, — спросил Степанов, — шуму и паника нет?

— Не будут же свои выкидывать своих же на улицу… — В словах Тани без труда можно было уловить чужую интонацию: наверное, эту фразу не раз повторяли живущие в школе. — Ведь свои же…

Протягивая список Вере, Степанов кивнул ей: «Видишь?»

Вера прочла его бегло и сказала:

— Многие устраивались, ни у кого ничего не прося: не у кого было просить… Да ничего и не было…

— Тогда надо и председателя райисполкома уговорить пойти, — предложил Степанов.

— Думаешь, пойдет?

— Пойдет! Ради такого случая…

Втроем вышли из районо и направились в райисполком. Мамин был у себя и, выслушав Соловьеву, сказал:

— Надо вам еще кого-нибудь из военкомата прихватить… Представителя армии!

— Зачем? — усомнилась Вера.

— Надо! — уверенно заявил Мамин. — Ведь этих людей, что живут в школе, фашисты гнали на каторгу, в лагеря смерти… Никто из освобожденных никогда не забудет, кому они обязаны жизнью. Представителю армии и говорить-то, собственно, ничего не придется, все сами вспомнят… Обязательно нужно пригласить.

Ранним утром молодой человек в рваном пиджаке, ночевавший у Клавдии, пришел в город.

Не остановившись, он прошагал мимо столба с надписью: «Это город Дебрянск. Боец! Запомни и отомсти!» — лишь покосился на нее и проследовал дальше.

Пустыня! Куда, в какую сторону ни посмотри, везде увидишь далекий горизонт… Пустыня и есть…

Казалось, молодой человек равнодушно скользил взглядом по кирпичам, оставшимся от города, ни на чем не задержал взора, ничему не удивился, ничто не резануло его по сердцу… Шел и шел, будто чужой в незнакомом городе, до которого ему нет и не было никакого дела…

Но почему же он прошел город вдоль, потом поперек, по-прежнему угрюмый и отстраненный от всего, что на километры открывалось его усталым глазам? Только у одного из бугров, бренных останков какого-то дома, он невольно замедлил шаги, качнул головой, что-то вроде горькой улыбки пробежало по его губам. Но и перед этим пепелищем не остановился…

Он побывал на Бережке, в Мыленке, снова вернулся в город. Бредя мимо райкома комсомола, посмотрел в окно и только теперь остановился.

Ваня Турин и Власов сидели за столом и беседовали с девушкой, занявшей стул напротив. На фигуру у окна посмотрели все. «Бродяга!»

— Здесь учреждение! — громко сказал Власов и махнул рукой: мол, иди, иди с богом! Много таких несло ветром войны через Дебрянск.

Турин снова обернулся, взглянул на прохожего, уже хотел отвести взгляд, но вдруг всмотрелся пристальнее.

— Борис Нефеденков? — спросил удивленно.

Прохожий перехватил его взгляд и не спеша направился к входу. Ваня Турин быстро пошел ему навстречу.

— Борис, откуда? — В коридоре он крепко пожал Нефеденкову руку. — Где ты пропадал?

Нефеденков через открытую дверь осмотрел «залу» и спросил:

— Это что же тут такое, Иван?

— Райком комсомола.

— А ты, выходит?..

— Я — секретарь, — просто ответил Ваня Турин. — Прости, я только закончу дела… Хорошо?

— Да, да, давай. Я не помешаю?

— Нет, нисколько.

Нефеденков снял с себя грязный, весь в пятнах, заплечный мешок и сел на скамью.

А Турин, пройдя в «залу», продолжил разговор с девушкой. В Дебрянск возвращались комсомольцы, подросли, подоспели за время оккупации к вступлению в комсомол некоторые школьники. Нужно было работать и работать, выполняя свою прямую обязанность, но Турин далеко не всегда имел такую возможность.

— Значит, Даша, ты билет взяла с собой, — вернулся он к прерванному разговору с девушкой, — а когда немцы гнали через Десну, он у тебя размок?

Даша, одетая во фрицевскую шинель, которую обкорнали, как могли, достала из кармана и положила на стол перед Туриным нечто похожее на прямоугольную тряпку. Турин взял ее, долго смотрел, передал Власову и только протянул:

— Да-а-а… — Потом ободряюще взглянул на девушку и продолжил: — Конечно, билет мы тебе заменим… А не боялась, что взяла с собой: обнаружили бы — могли и прикончить?

— Я знала, — просто сказала Даша. — У них это запросто.

— Но боялась?

— Конечно, — призналась девушка. — А что делать?

— Молодец. — Турин встал, одобрительно похлопал Дашу по плечу. — Наведайся через недельку…

— Спасибо, Иван Петрович.

Даша, довольно нелепо выглядевшая во фрицевской шинели, ушла.

— Власыч, — сказал Турин, — значит, за тобой списки возвратившихся и списки вновь принятых.

— Помню, помню, Иван Петрович, — ответил Власов, и по тону чувствовалось, как обрыдли ему все эти списки, отчеты, справки и прочие бумаги.

Турин позвал Бориса и, тогда тот вошел, еще раз поздоровался с ним.

— Рад меня видеть? — спросил Борис.

Ваня Турин развел руками: о чем говорить?

— Ну, нашелся наконец! Садись, рассказывай: где был, что делал?

— Расскажу… Расскажу, понравится тебе это или нет… — Нефеденков рассматривал обстановку райкома. — Что об Акимове слыхать? Жив? Нет?

— Пропал без вести… Впрочем, это у тебя о Николае надо спросить: ты его должен был видеть последним.

— Я, — прямо ответил Нефеденков. — Взяли Николая…

— Так! — отрубил Турин, тяжело вздохнув. — Только и всего: взяли! Хорошенькое дело!

— Расскажу как. Но, впрочем, ты так спрашиваешь, как будто я отвечал за Николая и в чем-то виноват…

Власов, писавший какую-то бумагу и одновременно внимательно прислушивавшийся к разговору, перестал работать.