Мир без Стругацких - Эдуард Николаевич Веркин

Щелканов в отдел кадров всё-таки зашёл и про место лаборантки сказал правду. Когда он назвал оклад, Людмила поняла: ей хватит, чтобы снять комнату. Может быть, даже здесь, рядом, чтобы продолжать искать кошку Маньку, она ведь вернётся к дому, должна вернуться, если её не задавило машиной.

Как-то само собой получилось, что они вдвоём прошлись до Воронцова Поля, Щелканов показал ей проходную и договорился, что она подойдёт завтра. Завтра у Людмилы как раз была поздняя смена.

Все устроилось легко. В отделе кадров сказали, что ждут Людмилу с документами, согласились подержать ставку, если в больнице сразу не отпустят. Щелканов провёл Людмилу по главному зданию, показал столовую, конференц-зал, зимний сад.

Потом он не мог вспомнить, с чего заговорил о прогулке по парку, о новом относительно дореволюционных, спроектированных знаменитым Иофаном, корпусе с барабаном посередине и дугами крыльев. Что ей корпус с барабаном, когда ещё ехать на работу через весь город? Видно, просто не хотелось её отпускать, не был он уверен, вернётся ли. По-прежнему Людмила была как надломленная ветка, пока зелёная, но готовая сломаться от порыва ли ветра, от снега ли. Осторожно приглядываясь к ней, Щелканов забыл, о чём должен был помнить.

Тропа зарастала деревцами-самосевками, земля вздыбилась хребтами корней. Щелканов не решался взять Людмилу под руку, чтобы не подумала чего. Смотрел вниз, а когда Людмила ойкнула, поднял глаза и увидел, что Мелия со своей свитой уже на полпути к ним.

Мелию сопровождали местные даймоны. Пижма, похожая на синичку с человеческой головкой, перепархивала туда-сюда, скользила по невидимым воздушным волнам. Реяли херувимами Боттичелли поздние розы, золотые шары, репейник и короставник. Боярышник на козьих не то заячьих ножках цеплялся за тунику дриады, забегал вперёд, потом робел и прятался сзади. Ещё один чудной зверёк по-оленьи семенил тонкими лапками, а над головой загибал хвост с белым кончиком, и Щелканов на секунду или две задумался, кто это, не тот ли кустик с белоснежными ягодами, что лопаются как пузыри жвачки. Поглядев на лицо Людмилы, он понял, что и она видит не одну Мелию, а всю процессию. И нисколько не боится, будто того и ждала.

– Ну здравствуй, Алексей, – сказала Мелия. – Вот я вас и поймала.

И, повернувшись к Людмиле:

– Привет.

Странно прозвучало это словечко в зелёном сумраке, будто эхо (откуда здесь эхо?) повторило: salve.

Прежде чем Щелканов успел сказать хоть слово, они встали друг перед другом: Мелия – босая, в белой тунике, с узлом золотых волос на темени, Людмила в клетчатой юбке и вязаной кофте. Мелия протянула ей обе руки, в пальцах она держала невесомую кисть – крылатки ясеня. Людмила почему-то снова ойкнула, будто укололась шипом, и стала садиться на землю. Щелканов сунулся подхватить её и увидел, что подушечка указательного пальца её стала алой.

– Ты что творишь?!

– Ш-ш, – сказала дриада. Села на корточки рядом с Людмилой, схватилась за жёлтую брошку у ворота кофты. Даймоны собрались вокруг, боярышник крысиными лапками гладил волосы Людмилы, пижма вспрыгнула ей на руку, понюхала кровь, жалостно заломив бровки. Мелия потянула брошку, нажала, охнула и повалилась на локоть. Потом легла рядом с ней и глаза закрыла. И начала таять.

Щелканов похлопал себя по карманам – как есть ничего. Вот дурак, собирался же хоть пенсне переделать в очки и носить с собой. Кое-что было у него в стеклодувной, но страшно было оставить Людмилу на земле. Дриада тем временем истончалась, уходила в землю, как снежная горка по весне. Мелюзга разлетелась и разбрелась, будто отняли магнит от листа с железными опилками. Людмила открыла глаза. Зелёные, но человечески-зелёные, с коричневым отливом, не цвета весеннего листа. И раньше были зелёные? Он не помнил.

– Вам лучше?

Она кивнула.

– Это давление, наверное. Давайте встанем и пойдём в медпункт.

Людмила помотала головой. Волосы у неё выбились из причёски.

– Пойдёмте отсюда, – сказала шёпотом.

Теперь он взял её под руку. Ах дурак, вот дурак, забыл про Мелию. И может быть, Людмила не ела сегодня. Только бы выйти отсюда, а там посидим на скамеечке, сходим в кафе. Владимир Сергеевич будет ругаться, не беда, потом отработаю.

Секретный выход с территории вёл мимо гаражей во двор, окружённый жилыми домами. Во дворе стояли кружком четыре девочки. Портфели лежали тут же, на асфальте.

– Дура ты! – вскрикнула светлая. – С Машки в прошлый раз начинали, теперь с меня!

– Ладно, Ирка, не психуй, – сказала тёмная толстенькая. – Давай я: эни-бени-рики-таки, буль-буль-буль караки-шмаки, эус-беус-краснодеус бац!

Щелканов сразу и не понял, кто это расхохотался у него над ухом, будто рухнула стеклянная гора и покатились, не удержишь, трубки-заготовки.

– Подруженьки! Не так поёте!

Девчонки – класс пятый – уставились на хохочущую Людмилу.

– Чего мы не так поём, тётя? – спросила белобрысая. Одна коса у неё была бубликом, на другой бант развязался, и она свисала за спину.

– Слова не те!

– У нас все так считаются, – сказала тёмненькая.

– Психичка какая-то. Пошли, девчонки.

Стайка побежала за песочницу. А Людмила вскинула руки к небу и звонко прокричала – проорала – во весь двор, так что вздрогнули и отозвались эхом окрестные дома, будто серванты с посудой от топота ног:

– Дэус! Дэус! Крассус дэус! Бахус!

Крутнулась на каблуке, едва не упала, взмахом рук удержала себя на ногах. Метнулась к Щелканову, звонко расцеловала его в обе щеки и убежала в проход между домами, к бурно текущей улице.

А Щелканов стоял, слушал мнения местных старушек о шуме и неприличном поведении и думал, что теперь выйдет из его промаха.

По стихотворениям романтических поэтов может создаться впечатление, что дриады – нежные и робкие создания, только и знают, что стыдливо укрываться, лить слёзы и падать в обморок, как воспитанницы институтов благородных девиц. Впечатление неверное. Девы, живущие в лесу, среди вольных пастухов и фавнов, среди буйных бесшабашных народов, чьих потомков москвичи видят в фильмах с Марчелло Мастроянни и Софи Лорен. Не робкие и уж подавно не слабые. Дерево может спасти и убить, дерево корнями ворочает камни и выпивает болота. И он только что выпустил в город дух дерева, желающий праздников, песен и танцев.

С другой стороны – такое ли ещё видала Москва?

Людмила вошла в квартиру на Володарского иным, уверенным шагом. Вроде бы тихим, а и твёрдым. Нина потом говорила, что сразу заметила в сестре перемены, как только та, стерва этакая, получила работу в институте, так и загордилась, и совесть потеряла, и родственные чувства. Начнёшь с ней говорить – слушает и улыбается. Всё время улыбается, и лицо стало другое. То ли старше, то ли моложе, то ли причесалась по-другому. И стоять иначе стала, пяточка к пяточке, и руки держать – как на сцене представляется. Улыбается как дурочка, сядет у окна, протянет