Труды и дни мистера Норриса - Кристофер Ишервуд

Не удивительно, что после всех этих тягостных процедур у Артура разыгрывался здоровый аппетит. Он умудрился выдрессировать из фройляйн Шрёдер прекрасного специалиста по приготовлению тостов; и ни разу, после первого неудачного опыта, она не подала к столу не надлежащим образом — то есть слишком круто — сваренных яиц. Он кушал конфитюр домашнего приготовления, от одной английской леди, которая жила в Вильмерсдорфе и брала практически вдвое против рыночных цен. У него был свой особенный кофейник, вывезенный из Парижа, и варился в нем специальный сорт кофе, который выписывался прямиком из Гамбурга.[37] «Вроде бы мелочи, — говаривал, бывало, Артур, — однако, имея за плечами столь долгий и печальный жизненный опыт, научаешься ценить их больше, чем эти разрекламированные роскоши, по которым сходит с ума весь свет».

В половине десятого он выходил из дому, и чаще всего мы расставались до самого вечера. У меня день был сплошь занят уроками. Он же взял себе за правило возвращаться после ленча домой и час лежать в постели. «Хотите верьте, Уильям, хотите нет, но в это время мне удается довести мозг до состояния совершеннейшей, стерильной пустоты — порой на несколько минут кряду. Это, конечно, дело практики. Если бы не моя сиеста, я уже давно превратился бы в этакого дерганого невротика».

По вечерам, три раза в неделю, приходила фройляйн Анни и Артур предавался своим весьма своеобразным удовольствиям. В гостиной, где сидела за шитьем фройляйн Шрёдер, слышать его можно было вполне отчетливо.

— Боже мой, боже мой! — сказала она мне как-то раз. — Надеюсь, герр Норрис ничего себе не повредит. В его-то годы следует быть поосторожнее.

Как-то раз во второй половине дня, примерно неделю спустя после моего приезда, я остался в квартире один. Ушла даже фройляйн Шрёдер. Прозвенел звонок. Принесли телеграмму, Артуру, из Парижа.

Искушение было такое, что противостоять ему не имело смысла; я даже и не пробовал. Словно для того, чтобы нарочно облегчить мне задачу, конверт заклеили небрежно; он сам собой раскрылся у меня в руках.

«Очень мучит жажда, — прочел я, — надеюсь следующий чайник скоро вскипит поцелуи только хорошим мальчикам — Марго».

Я нашел у себя в комнате бутылочку с клеем и аккуратно заклеил конверт. Потом оставил его у Артура на столе и отправился в кино.

Вечером, за ужином, Артур выглядел откровенно подавленным. Он почти ничего не ел и все время просидел, с желчной гримаской уставившись прямо перед собой.

— Что случилось? — спросил я.

— Общее положение вещей, мой мальчик. То, как идут дела в этом грешном мире. Малая толика Weltschmerz,[38] только и всего.

— Не отчаивайтесь. Сами же знаете, дороги истинной любви никогда не бывают гладкими.

Но Артур никак на эту мою фразу не отреагировал. Он даже не спросил, что я, собственно, имею в виду. Ближе к концу нашей трапезы я должен был отлучиться в заднюю часть ресторана, нужно было позвонить по телефону. Вернувшись в зал, я заметил, что он с напряженным вниманием читает какую-то бумажку, которую при моем приближении торопливо сунул в карман. Впрочем, недостаточно быстро для того, чтобы я не узнал в ней сегодняшнюю телеграмму.

Глава десятая

Невинности у Артура в глазах было разве что самую малость больше, чем следовало бы.

— Да, кстати, Уильям, — тон был нарочито беззаботным, — у вас по случайности ничем не занят следующий четверг, вечер?

— Вроде бы ничем.

— Великолепно. Тогда могу я пригласить вас на маленький дружеский ужин?

— Звучит заманчиво. А кто еще будет?

— Ну, круг совсем узкий. Только мы с вами и барон фон Прегниц.

Имя это Артур произнес как бы совершенно между делом.

— Куно! — воскликнул я.

— Вы, кажется, весьма удивлены, Уильям, если не сказать — неприятно удивлены? — Он был сама невинность. — А мне всегда казалось, что вы с ним такие большие друзья.

— Вот и мне так казалось, до последней нашей с ним встречи. Он меня просто в упор не желал замечать.

— Ах, дорогой мой мальчик, если вы позволите выразить мое собственное мнение по этому поводу, то мне кажется, виной всему отчасти ваше же собственное воображение. Я глубоко уверен, что он попросту не способен на такого рода вещи; на него это совсем не похоже.

— Но вы же не станете утверждать, что мне это все приснилось, не так ли?

— Ну конечно, я ни на секунду не усомнился ни в едином вашем слове. Если он и был, как вы говорите, немного бестактен, то вероятнее всего — просто голова у него была занята совсем другими вещами. Вы, кстати, в курсе, что у него в новом правительстве достаточно высокий пост?

— Да, кажется, видел что-то такое в газетах.

— К тому же если он во время тогдашней вашей встречи и вел себя несколько странно, то, уверяю вас, это было следствием маленького недопонимания, которое с тех пор было успешно улажено.

Я улыбнулся:

— Нет необходимости делать из этого тайну, Артур. Половина сюжета мне уже известна, так что вы смело можете доверить мне и вторую половину. Сдается мне, здесь не обошлось без вашего секретаря, а?

Артур скорчил забавную брезгливую гримаску:

— Прошу вас, Уильям, не называйте его так. Говорите просто — Шмидт. Не люблю, когда мне напоминают об этом обстоятельстве. Что ж, людям, беспечным настолько, что они держат дома змей и поят их молочком, рано или поздно всегда приходится об этом сожалеть.

— Хорошо. Пусть будет Шмидт… Итак?

— Я вижу, что вы, как обычно, информированы куда лучше, чем я предполагал, — вздохнул Артур. — Ну что ж, если вам угодно узнать всю печальную правду, я, как бы это ни было для меня тяжело, не считаю себя вправе вам отказать. Как вам известно, последние дни моей жизни на Курбьештрассе были омрачены состоянием самого горького безденежья.

— Как же, как же.

— И если не вдаваться в достаточно мерзкие подробности, которые по большому счету все равно уже не играют никакой роли, я был вынужден искать способ, чтобы добыть деньги. Я обдумывал все мыслимые и немыслимые способы. И когда настало время хвататься за соломинку, когда волки, так сказать, уже рычали у меня под самой дверью, я сунул гордость в карман…

— И попросили Куно ссудить вам энную сумму?

— Спасибо вам, дорогой мой мальчик. Вы, как обычно, щадите мои чувства. Что ж, самая болезненная часть истории позади… Да, вот как низко я пал. Я нарушил один из самых священных своих принципов — никогда не занимать денег у друга. (Ибо, смею вас уверить, я относился к нему именно как к другу, причем к близкому.) Н-да…

— И он вам отказал? Вот скотина, вот скупердяй!

— Нет, Уильям. Вы слишком забегаете вперед. Вы его недооцениваете. У меня нет оснований полагать, что он бы мне отказал. Как раз наоборот. Я ведь вообще в первый раз его о чем-то просил. Но о моих намерениях узнал Шмидт. Остается только предполагать, что он систематически вскрывал всю мою корреспонденцию. Как бы то ни было, он явился прямиком к фон Прегницу и категорически отсоветовал ему давать мне деньги в долг; наговорил он ему уйму всякого, причем по большей части то были гнуснейшего рода инсинуации. Человеческая природа — материя для меня отнюдь не новая, но даже я не мог себе вообразить подобного предательства, подобной неблагодарности…

— А как вы думаете, зачем он это сделал?

— Мне кажется, в первую очередь просто из вредности. Насколько нормальный человек вообще в состоянии разобраться в мотивах, движущих этакой вот злобной душонкой. Впрочем, не стоит сбрасывать со счетов и того обстоятельства, что при благоприятном исходе событий он вполне мог лишиться своей законной доли. Видите ли, обычно он устраивал такого рода займы лично и, естественно, не забывал положить себе в карман определенный процент — прежде чем деньги вообще появлялись у нас, так сказать, в кассе… Господи, как же стыдно вам все это рассказывать.

— И сдается мне, по-своему он был прав? Я имею в виду: вы же на сей раз не собирались с ним делиться, не так ли?

— В общем и целом нет, не собирался. Он настолько безобразно вел себя во всей этой истории с ковром, что странно было бы ожидать от меня иной линии поведения. Вы помните про ковер?

— Еще бы я не помнил.

— Эпизод с ковром стал, так сказать, прямым объявлением войны между нами. Хотя я по-прежнему старался реагировать на все его претензии крайне вежливо.

— И как на это все отреагировал Куно?

— Он, естественно, был очень расстроен — и возмущен. И надо признать, проявил ко мне совершенно излишнюю суровость. Написал мне письмо, весьма пренеприятное письмо. Как джентльмен джентльмену, конечно; по-другому он просто не может. Но сухое. Очень сухое.

— А почему он вообще поверил Шмидту и принял его сторону против вас?

— Я нимало не сомневаюсь, что у Шмидта нашлись подходящие средства убеждения. В моей биографии, как вам, вне всякого сомнения, известно, есть такие эпизоды, которые легко можно отынтерпретировать самым превратным образом.