Ольга, княгиня зимних волков - Елизавета Дворецкая

– Это прежний князь так делал, Ведомил! – возражал ему Боживек. – Те лиходеи из его же людей были, парни молодые, что зимой в лесу живут. А Сверкер с ними дружбы не водит, на него все смоляне до сих пор за Ведомилов род обижены.

– Эх, нам бы эти мечи! – завистливо вздыхал Ярогость, кметь из ближней дружины. – У нас у каждого десятого разве такой меч, а там целый десяток – каким-то оборотням!

– Им-то куда – с лешим, что ли, воевать в болоте? – смеялись кмети.

– А есть такое предание, что если меч три года в болоте полежит, то великую силу обретет…

– Да что там – предания! – крикнул с того же стола Годима. – У Свенельда в дружине таких мечей-то поболее нашего будет.

Шум поднялся сильнее, в нем яснее зазвучало недовольство.

– А ну хватит! – рявкнул Ингвар и хватил кулаком по столу. Видно было, что он слышит это не в первый раз, и эти речи порядком ему надоели. – Годимка! Опять за свое! Еще раз услышу – пойдешь у меня на валы узкоглазых сторожить! А всем еще раз объясню, – он обвел угрюмым взглядом поутихшую дружину за столами. – Мой кормилец Свенельд землю деревлянскую взял мечом и дань с нее имеет по самую свою смерть. Так было уговорено между ним и князем киевским.

– Да где теперь тот князь? – С места встал Борелют, один из троих братьев Гордизоровичей, из числа киевской старейшины. – Тот ряд со Свенельдом заключал Олег Моровлянин. Когда в Киеве сменился князь, его надлежало пересмотреть.

– Да что теперь говорить? – возразил Хрольв, воевода разгонной дружины. – Не до пересмотра было тогда, и без Свенгельда и сына его еще неведомо… кто тут теперь князем бы сидел.

Он бросил взгляд на почетный край стола, где расположился воевода Мистина Свенельдович. Одетый в не менее роскошный кафтан, тот сидел с непринужденным видом, опираясь ладонью о колено и выставив локоть, будто смотрел на пляски или игры. Это был единственный, по крайней мере, из признанных и живых на эту пору сыновей старого воеводы Свенгельда. Точнее, единственный сын той единственной жены, которой Свенгельд гордился. Его супруга, теперь уже много лет покойная, приходилась младшей дочерью ободритскому князю Драговиту, и в жилах Мистины текла княжеская кровь. В память материнского рода он и получил имя Мстислав. Женился он одновременно с Ингваром-старшим и породнился с ним: воеводша Ута приходилась княгине Эльге двоюродной сестрой. Воевода был рослым мужчиной в самом расцвете сил, с русой бородой и длинными волосами, зачесанными назад от невысокого лба и собранными в хвост. Он был бы хорош собой, если бы не нос, сломанный еще в молодости и заметно свернутый на сторону. Держался он оживленно и независимо. И не диво: мало нашлось бы в Киеве людей богаче и влиятельнее его. И заодно умнее.

Сейчас у него вид был почти насмешливый: никто не сказал бы, что именно к нему и его семье обращены эти нападки. Сам Мистина прекрасно знал – как знал Ингвар и кое-кто из его ближней дружины и киевских бояр, – что без Мистины Ингвару не бывать князем Русской земли. Именно их, Свенгельда и Мистины, руками был устроен тот переворот, после которого Олег Моровлянин с остатками своих людей покинул Киев, уступив стол мужу своей тетки Эльги. И уже поэтому Ингвар никогда не пойдет на пересмотр договора, заключенного изгнанным князем в пользу его, Ингвара, старика воспитателя.

Но сейчас, девять лет спустя, в такие подробности уже не принято было вдаваться. Забылся несчастный священник отец Килан, обвиненный в кровопийстве, погром двора старого князя Предслава, сражение, где сам Олег Моровлянин едва не был убит варягом Сигге Саксом, теперь уже лет пять как исчезнувшим из Киева. Рассказывали, что русь и поляне поднялись и потребовали себе храброго князя, что поведет их на ромеев. Но Ингвар хорошо помнил, кому обязан своим нынешним положением – без кого его права как мужа племянницы Вещего остались бы лишь словами. Честь, наряду с детской еще привязанностью, не позволяла ему покуситься на достояние своего воспитателя. С родным отцом он расстался еще шестилетним мальчиком и больше никогда не видел старого Ульва волховецкого, и с тех пор отцом ему был Свенгельд, а братом – Мистина, с которым он свыкся не в пример сильнее, чем со своими братьями Тороддом и Хаконом. И ради этой преданности Ингвару все чаще приходилось воевать с собственной дружиной. Слава богам, пока что – на словах.

– Годима, тебя что, чарой обнесли? – дружелюбно и лишь чуть-чуть насмешливо окликнул Мистина, когда шум после княжьего окрика поутих. – Возьми мою. – И не шутя протянул в сторону дружинного стола собственный золоченый кубок с самоцветами, тоже из ромейской добычи. Такие подавали только приближенным князя. – Мне не жаль. Хочешь, отдам тебе свой кафтан, – он даже взялся за отворот малинового шелка, будто намереваясь снять, – если ты чувствуешь себя обделенным. Мы ведь братья, у нас одна мать – русская дружина, и один отец – русский князь. Князь Ингвар. И пока мы стоим друг за друга, как братья, все золото и все цветное платье от Бьёрко до Серкланда будет нашим. А вздумаем кусать друг друга – не удержим и холщовых портков на заднице! И много, много людей ждут наших свар, как величайшего для себя счастья. Но, думается мне, за этим столом у них не найдется пособников. Олег Вещий стал тем, кем он стал, потому что объединил русь и славян. Мы все – наследники его славы. Все, кто сидит за этими столами и кто сейчас качается в лодьях по всем русским рекам. Я – человек князя Ингвара и получаю от дани и добычи ровно столько же, сколько любой другой в дружине с теми же заслугами, кто бы он ни был: из варягов, полян, радимичей, саваров, хазар. Мы все здесь – русь, и мы все – братья. Выпьем за наше братство, что делает нас непобедимыми!

С этими словами он поднялся на ноги и высоко вскинул свой кубок; рослый, в ярком кафтане, с драгоценным золоченым кубком в поднятой руке, он был похож на горящий факел.

– За русь! – привычно рявкнул он.

И дружина, в невольном порыве вскочив, так же привычно рявкнула в ответ:

– За русь! Слава!

– За князя Ингвара!

– За князя Ингвара! Слава!

– За княгиню Эльгу!

– За княгиню! Слава!

Поднялся оглушительный шум: все кричали, пили, колотили по непокрытым дубовым столам рогами, чашами, рукоятями ножей. Казалось, кровля старой постройки не выдержит этой бури и рухнет.

Альдин-Ингвар бросил взгляд на верхний край стола: князь смотрел на это буйство, тоже стоя, крепко упираясь широкими кулаками в столешницу, с решительным видом, будто ему прямо сейчас предстояло вести дружину в бой; княгиня рядом с ним прижимала руки к груди. Раскрасневшаяся, с горящими глазами, она тяжело дышала и смотрела куда-то в пространство, точно видела там нечто, доступное ей одной.

Наконец все выпили, снова уселись, поуспокоились. Воеводша Ута сделала знак челяди, отроки и девки побежали вдоль столов с кувшинами и кринками, снова наполняя кубки, рога и чаши. Верхнему краю доставалось красное ромейское вино, ближней дружине – стоялый мед, разгонной – пиво. Внесли новые блюда с жареным мясом и курами, корытца с кислой капустой, солеными грибами, рыбой, хлебом. Еды и питья было вдоволь, только глупец стал бы жаловаться. Глаза горели, сердца стучали, и никто уже не помнил, что предшествовало речи чародея Мистины.

Нет, кое-кто все же помнил.

– Живет он так же, как все живут… – пробормотал сидевший рядом с Альдин-Ингваром старый боярин Ждивой. – А ты поди к нему на двор да погляди, как он живет…

Но в шуме наполняемых чаш и общего движения никто его не услышал.

Застольные разговоры пошли своим чередом.

– Что, Остряга, скоро на ромеев-то пойдем? – окликнул Острогляда Стемир.

Шутка была многолетней давности, однако кмети за столами привычно отозвались смехом.

– Не у меня теперь спрашивать надо! – ухмыльнулся Острогляд. – У сына моего младшего, Буяшки, он в тот год родился.

– И сколько ж твоему сыну? – продолжал подшучивать Стемир.

– Два года как подстригали. Стало быть, пять годочков ему! Пока тридцать исполнится… – Острогляд поболтал рукой в воздухе, обозначая беспредельность этого времени. – Ни тебе, старинушка, ни даже мне на ромеев не ходить больше! Сыновья да внуки мои пойдут.

– Эх, жаль! – Стемир в озорном отчаянии хлопнул себя по коленям. – С двумя князьями ходил я на ромеев, думал, еще схожу!

Все засмеялись: было ясно, что Стемир слишком стар для каких бы то ни было походов.

– До отхожего места сходи, пока ноги носят! – завопили на нижнем краю стола, из среды непочтительной разгонной дружины. – Скоро и того уж не сможет, а все туда же ему – на ромеев!

Но в этих голосах звучала и зависть. Молодые, получившие оружие в последние годы, завидовали старшим, кто сумел поучаствовать в походах и привезти добычу. О том, что из первого похода на ромеев князь Ингвар вернулся разбитый, с малым остатком своей дружины, а горстка уцелевших из прочего войска воротилась в Киев и вовсе три года спустя, сейчас никто не вспоминал. Помнили второй поход, завершившийся более удачно и приведший к возобновлению выгодного для руси договора. Может, ромеям и недорого обходились эти уступки варварам, обеспечивающие империи покой хоть с этой стороны. Но здесь, где каждая шелковая рубаха была сокровищем и пять поколений передавалась по наследству, успех похода считался сказочным. А старый Стемир, успевший сходить за море и с Олегом Вещим, и с Ингваром, хлебнул столько славы, что сейчас мог лишь презирать этих горлодеров. Всякий из числа разгонной дружины спал и видел перейти в ближнюю дружину, где жизнь спокойнее, содержание богаче, к князю ближе, чести больше.