Печатная машина - Марат Басыров

Потом наступал новый день, мы снова смотрели теннис, комментируя шансы того или иного спортсмена в продвижении по турнирной сетке. Все эти разговоры вертелись вокруг одних и тех же имен: фавориты всегда одни и те же — таков реальный расклад, хотя, конечно, случаются и сенсации. Когда люди играют на вылет и выкладываются в каждом матче по полной, никогда нельзя предугадать, что в конечном результате окажется сильнее — страсть или же хладнокровная уверенность в своих силах.

Турнир набирал ход, после двух первых «въезжающих» кругов все четче стал вырисовываться упругий соревновательный ритм, и даже «болл-бои» на линиях подтянулись и кричали «аут» так, как будто спасали кому-то жизнь.

Нас также охватил азарт: уже можно было не сомневаться, что борьба пошла нешуточная, хотя до решающих поединков было далеко. Мы еще могли позволить себе некоторую расслабленность, но тягучая томность первых встреч уже отходила в прошлое.

В перерывах Таня заваривала чай, кидала в микроволновку пиццу, нарезала фрукты для салата. Меня умилял кишмиш в ее голове, когда дело не касалось самой игры, — в те моменты, когда она позволяла себе отвлечься, — но вот эта девочка возвращалась ко мне и обхватывала ладонью твердую ручку ракетки, и все становилась на свои места.

— Как он двигается! — в восхищении выдыхала она, глядя на экран.

— А как он стоит, — подначивал ее я.

— Да он вообще не стоит, — возражала она, и наш смех сливался с аплодисментами искушенных зрителей, приветствующих классную обводку по линии.

Судья объявлял счет, и он был пока в нашу пользу.

Шла вторая неделя турнира. Каждый вечер я уходил домой, получая необходимую мне передышку. Я не то чтобы нарушал режим, но иногда позволял себе пару банок пива, шагая к метро в молочном тумане белой ночи. Французы, испанцы, итальянцы и хорваты, — все их чудные имена растворялись в этой наполненной сыростью городской вязи, во всем том, что окружало меня в те минуты, когда я был абсолютно свободен. «Ролан Гаррос» отходил далеко на задний план, его шум пропадал в листве лип, прохладный воздух вытравливал из памяти жаркий запах пота, дрожь переживания уступала место другой дрожи, рождаемой не желанием, но покоем.

«Господи, — думал я, попивая из банки, — неужели то и это — величины разного порядка? Неужели их нельзя сложить, — так, чтобы получилось целое число, которое можно будет без остатка поделить на свою жажду обладания тем и другим в равной мере? Как справляются с этим те, у кого нет времени остановиться, у кого воля к победе и совершенству преобладает над простым желанием жить?» Я думал о Тане, которую оставлял каждый вечер, чтобы вернуться в свой мир; я был раздвоен, но это были мои проблемы. Что чувствовала она, я не знал. Вероятно, то же самое.

Наступил день финала.

Я пришел за пару часов до игры, чтобы как следует подготовиться к решающему поединку. Таня также была возбуждена больше обычного, она буквально не могла усидеть на одном месте. Вопреки нашим предположениям, Амели все же дошла до финала, и сегодня ей предстояло побороться за титул. «А-моресмо, а-моресми!» — верещал цыпленок, который за последние две недели, не прибавив ни в росте, ни в весе, успел задолбать половину земного шара.

Спортсменки с большими сумками через плечо вышли на корт.

— Ложись, — сказала мне Таня.

Я лег рядом, пытаясь справиться с нервной дрожью. «Господи, как в первый раз», — думал я, целуя горячие губы. Моя ладонь легла на ее грудь и легонько сжала.

— Не-е-ет, — выворачиваясь из-под меня, протянула она. — Я хочу посмотреть финал.

— Правда? — отстраняясь, спросил я.

— Правда, — ответила она.

Заканчивался третий гейм, француженка проигрывала на своей подаче, но это было уже неважно, потому что теперь уже подавал я, четко и уверенно выцеливая туда, куда мне было нужно.

Уже потом, целуя меня на прощание, она опустила ресницы, чтобы скрыть выражение глаз.

Закурив, я вышел на улицу, постоял немного, выдыхая сигаретный дым, затем двинулся вдоль домов.

«Какая разница, кто победил, — думал я, стоя на перекрестке, — если все остается по-прежнему. Если победа, как и поражение, по сути ничего не меняет в этой жизни. Если сама жизнь гораздо больше, чем наши понятия о ней».

Светофор загорелся зеленым, я затянулся в последний раз, бросил окурок под ноги и пересек проезжую часть.

Игра была закончена, но жизнь продолжалась.

Кстати, кому интересно, Амели проиграла.

20. КАЛЛАЙДЕР

Мне тридцать пять, сынку двадцать три. Мы копаем яму под коллайдер.

— Сука, — говорит сынок, вгрызаясь лопатой в глину. — Гребаная работа.

Я молчу. Начнешь ему отвечать, и он опять сведет к тому, что он лучший писатель современности. Может, это и так, даже скорее всего, но мне-то что с этого? Лучший, да и хер с ним.

Мы в сапогах, под ногами хлюпает вода. У меня насморк, немного болит голова, глина идет вперемешку с камнями. Коллайдер, лежа на краю ямы, нависает над нами черными боками как некое материализовавшееся из пустоты возмездие. «Ускоритель элементарных частиц», — вспоминаю я и плюю в коричневую воду.

— Ты еще поссы сюда, — предлагает сынок, выбрасывая за бруствер жижу. — Теплее будет.

Интересно, как он сможет связать это с тем, что он лучший писатель?

— Слышь, сынок? — говорю я.

Он поднимает на меня глаза. В них вся боль и страдания этого мира.

— Тащи мешок.

Это пароль к гомерическому смеху. От которого дрожат и падают осенние листья. От которого у него вчера треснула нижняя губа.

— Я одинок, — говорит сынок. — Если бы ты знал, как я одинок.

Я усмехаюсь. Что он может знать об одиночестве?

— А как же я?

— А ты здесь при чем? — спрашивает он.

— Я — твой отец, — напоминаю я.

— А я — лучший писатель современности.

Это уж да, никто и не спорит. Потому что никто еще не доказал обратного. Но меня уже забодало.

— Михалыч! — ору я.

— Михалыч! — подхватывает сынок.

— Начальник! — орем мы хором так, что от наших ног по воде расходятся круги.

На недостроенную веранду выходит бригадир. На его голове вязаная шапка с адидасовской эмблемой над левым ухом. А может, над правым — лично мне все равно: на звание лучшего писателя современности я не претендую.

— Выкопали? — он заглядывает в яму.

— Сынок, тащи мешок, — говорит сынок.

— Ну, давайте попробуем.

Следующие пятнадцать минут мы тягаем коллайдер, пытаясь опустить его в яму.

— Сука, — кряхтит сынок.

Он обнимает черный бок, как живот огромной беременной женщины. На лице — страдание всех земных матерей.

— Нужно позвать уэльбека, — говорю я. — Без него не справиться.

Михалыч уходит за узбеком. Тот является почему-то в трусах.

— Эгей, — говорю я. — Ты что, нырять его заставишь?

— Он уже спать готовился, — говорит Михалыч.

Сынок поднимает брови.

— В восемь часов спать? Ни хрена себе.

— Это же уэльбек, — говорю я. — Лучшему писателю современности закон не писан.

— Я — лучший писатель, — возражает сынок. — Я.

— Давайте, — говорит Михалыч. — С четырех сторон. Роза ветров.

Мы обступаем коллайдер, но тут узбек хватает его за пластмассовый выступ и один скидывает агрегат в яму. Затем молча, не взглянув на нас, удаляется.

Мы переглядываемся.

— Нужно бы с ним поосторожнее, — говорит Михалыч. — Он три дня назад мобильный телефон пальцами разорвал. Напополам.

— Хуясе, — говорю я.

— А я… — открывает рот сынок, но Михалыч его перебивает:

— Знаем, знаем. Давай замерим.

Он достает из кармана спецовки рулетку, вытягивает конец и опускает его в воду. Мы с сынком смотрим на его манипуляции.

— Мало, — говорит Михалыч. — Еще бы тридцать сантиметров.

Это невыносимо. Опять тридцать. Вчера было столько же. Получается, мы целый день околачивали груши. Боль в затылке усиливается.

— Давайте отпилим дно, — предлагает сынок. — Отпилим и закопаем.

Михалыч смотрит на сынка. Тот серьезен. Мне тоже не до смеха. А что, прекрасная идея. Я не против.

— Нужно вытащить коллайдер и подкопать, — качает головой Михалыч. — Тридцать сантиметров.

Сынок поднимает лицо в небо и начинает выть. С соседних участков с готовностью откликаются собаки.

— Может, проверим? — говорю я. — Чего, давай проверим.

Михалыч недоверчиво глядит на меня. В этой шапке он похож на спившегося спортсмена.

Мы соединяем трубы. Это тоже не сахар, но повеселее, чем выгребать дерьмо лопатой.

— Сынок, — говорю я, когда все готово. — Ты как, давно не серил?

— Часа два уже, — отвечает тот. — Требуется мое говно?

— Хватит пургу гнать, — кривится Михалыч. — Писатели.

Потом обращается к сынку: