Проклятие многорукой дьяволицы - Роман Рязанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Меня с самого начала изумило то, что Абдуррахман, когда стражники привели меня к нему, стал спрашивать моего совета, – принялся объяснять купец. – Не странно ли, всесильный городской судья, а ищет совета у какого-то чужака? Но вначале я поверил Абдуррахаману. Мой разум вернулся мне только тогда, когда я оказался в каменном мешке. Тогда ко мне и пришла мысль, быть может, вовсе не совет был нужен кадию, а просто ему необходимо было узнать, насколько далеко я продвинулся на пути расследования убийств? А зачем, если он сам не убийца? После, я задумался над словами из письма, написанного от имени богини Кали: «Я подательница справедливости и беззакония». Кто может так написать о себе? Только судья… Судья, ставший преступником…
И далее, мне в голову пришли те мысли, которые я высказал людям, собравшимся на площади в Самарканде во время судилища над Адолат. Всесильный кадий, имеющий соглядатаев во всём городе, не может поймать какого-то душителя?! Почему? Не потому ли, что душитель – он сам!
К тому же Абдуррахман во время первого разговора со мной стремился увести меня к мысли о том, что за убийствам стоит группа пришельцев из Хиндустана, принадлежащих к тайному обществу тхагов «Убийца или убийцы», – бросил он тогда мне.
Но у тхагов, вспомнил я позже, есть ряд запретов: они не убивают детей и женщин. А наш убийца как раз и запятнал себя такими убийствами. И тхаги нападают группами и на дорогах. А самаркандский душитель совершал свои преступления в городе и в одиночку. Всё это было не похоже на действия настоящих тхагов. И я сразу подумал, что убийца это некий безумец, знакомый с правилами убийств тхагов, но действующий в одиночку.
Абдуррхаман же всё время старался увести меня в сторону, то убедить, что убийца родом не из Самарканда, то приплести к убийствам покойного, как мне теперь уже доподлинно известно, мужа Адолат, сгинувшего в Хиндустане…
Также, в зиндане, я вспомнил и о чайханщике Ойбеке. Тело Ойбека нашли на пустыре за городом. Тащить туда тело грузного чайханщика было бы очень сложно для убийцы. Стало быть, Ойбек сам пришёл на место своей гибели. Но что заставило его явиться по доброй воле на пустырь? Если допустить, что Ойбек был тайным соглядатаем Абдуррахмана и пришёл на встречу с ним, тогда всё становилось понятным. Абдуррахман задушил его потому, что испугался, что чайханщик догадывается о его причастности к смертям в городе. А, может быть, так называемому кадию попросту опротивел его тайный доносчик, и тот решил поквитаться с Ойбеком прежде, чем я смог бы переговорить с ним снова.
Далее, мне оставалось домыслить немного. Ведь именно Абдуррахману проще всего было подбросить первое письмо от имени богини Кали собственному секретарю. Ведь только Абдуррахман знал о моём разговоре с Шерзодом и он же прекрасно знал расположение покоев в медресе Улугбека, поскольку сам там учился, также иеменно ему было прекрасно известно, что Шерзод будет в своей келье один, поскольку его сосед томился в его застенках. Паранджу он, позаиимствовал, к у своей недавно умершей служанки, о которой он мне сам и проболтался. И, наконец, в зиндане, мне привидились два лица Лицо дервиша на самаркандском базаре и лицо самого Абдуррахмана. Я словно впервые различил насколько эти два лица похожи…
– Похожи? – переспросил Мамед. – А почему?
– Ну, как же! – бросил в ответ Рахматулло. – Дервиш был полубезумным младшим братом Абдуррахмана. И вовсе неудивительно, что если один брат в безумии своём служил так называемой богине Кали, то и другой брат совершенно утратил разум! Да, этот, с позволения сказать, дервиш был братом Абдуррахмана! Мне следовало догадаться об этом раньше! Чем иным можно было объяснить, что стража на рынке не трогала его, и кадий, надзиравший за тем, чтобы на базаре всё шло благопристойно, до сих пор не распорядился вышвырнуть вон этого безумца? А ведь лервиш был даже полезен Абдуррахману! Именно через своего братца преступник распространял в городе слухи о джиннах, о многорукой дьяволице, дабы ещё сильнее разжечь пламя страха в сердцах самаркандцев…
Тут купец Рахматулло вновь почувствовал слабость и озноб и продолжил сбивчиво:
И еще… когда Абдуррахман рассказывал о резне хиндустанцев, устроенной амиром Тимуром, читал стихи Навои, посвящённые этой бойне… Тогда в его лице на миг промельунуло не сострадание, нет! То было злобное торжество! Я сперва решил, будто мне показалось… Но в зиндане я явственно понял – передо мной было лицо убийцы!
Заметив, что их другу сделалось хуже, Мамед и Юнус ушли, стремясь более не докучать его расспросами. Шейх Гиясаддин собирался последовать их примеру, когда Рахматулло остановил его, взяв за руку:
– Послушай, мавляна, тогда в зиндане я призывал имя Аллаха и спасся… Но сейчас в моих ушах снова стоит смех богини Кали? Неужели, она права? Неужели, равновесие в мире заключается лишь в том, что одно зло побеждает другое зло? Рассуди сам, амир Тимур приказал грабить хиндустанцев и истреблять их безо всякой жалости. Но кому принесли радость и счастье золото и рубины, купленные чужой кровью?! Отцу Абдуррахмана они не достались, ему досталась лишь злоба и зависть, к тем, кто сумел обогатиться. Этой злобой и завистью с детства напитался его сын, возомнивший, будто у него есть право отнимать жизни у других людей, мстивший всему свету за собственное прозябание в детстве! За всё это толпа растерзала Абдуррахмана! А кого растерзают завтра?! Скажи мне, мавляна, – вопрошал бухарский купец. – Вот я сумел найти одного убийцу. Но сумею ли я найти веру и справедливость в этом мире? Я сожалею, но мне кажется, что я их утратил, утратил всё доброе в своей душе!
– Нет, купец, – возразил ему шейх Гиясаддин. – Ты не утратил веры, ибо твоя вера во всём, что ты делаешь. Так и иные наши нищие братья занимаются, кто торговлей, кто ремеслом, но сердцем своим продолжают искать Всевышнего. И даже когда разумом, купец, ты отвергаешь Аллаха, сердцем своим ты всё равно взыскуешь его! А ведь Абдуррахман, наверняка, прочёл стихи Алишера Навои не до конца? – неожиданно спросил он. – Тебе
