Андрей Кожухов - Сергей Михайлович Степняк-Кравчинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Притом же Таню любил Жорж, который был для него больше чем братом, и вначале ему казалось, что она отвечает Жоржу взаимностью. Это исключало всякую возможность смотреть на нее иначе как на сестру. Через несколько времени он, правда, начал сомневаться относительно ее чувств к Жоржу. Но между ними уже установились братские, непринуждённые отношения, и они закреплялись всё более и более по мере сближения. Он с интересом наблюдал за ростом и развитием молодой души, с ее страстными порывами и робкими колебаниями, с ее надеждами и тревогами.
Этому интересу, а не какому-нибудь другому, более сильному чувству приписывал он почти болезненное стремление видеть ее, грусть, находившую на него, когда что-нибудь лишало его этой радости, и постоянное направление мыслей все в одну и ту же сторону. Такое душевное настроение удивило, но не испугало Андрея, когда он недавно обратил на него внимание. И, странное дело, именно мысль о любви другого ослепляла его насчёт своей собственной любви. Его трезвое отношение к молодой девушке представляло такой контраст с экзальтированностью его друга, что казалось невозможным, чтобы они оба находились под влиянием одного и того же чувства.
Жорж реже бывал на Чёрной речке, чем Андрей. Он был очень занят газетным делом, так как большинство других сотрудников разъехались. Но Андрей надеялся встретиться с ним в это воскресенье, так как не видал его целую неделю.
Войдя в хорошенький домик Репина, построенный в русском стиле, Андрей застал адвоката одного. Тани не было дома. Репин сказал, что Лена зашла за нею, а Жорж ждал их в парке. Они пойдут гулять и вернутся, вероятно, только поздно вечером. Сильно разочарованный, Андрей собирался уже уходить, но хозяин задержал его:
– Отдохните немного и закурите сигару. Я теперь не работаю.
Перед ним лежала новая книжка журнала и нож из слоновой кости: читая, он разрезал листы.
– Откуда вы теперь и что слышно в ваших краях? – спросил Репин. – Не собираетесь ли взорвать нас? Вы, пожалуй, прилаживали уже фитиль?
– Ничего столь ужасного не предвидится, – ответил Андрей. – Я только что с нашего собрания рабочих.
– В самом деле? Разве вы занимаетесь пропагандой? – удивился Репин.
– Да, особенно в этом году.
Репин очень заинтересовался.
– И ваши усилия приносят какие-нибудь результаты? – спросил он недоверчиво.
– Конечно! – ответил Андрей. – Зачем же иначе было бы работать?
– О, люди часто всего упорнее ведут самые безнадёжные дела! – возразил Репин.
Дворянин по рождению, воспитанный в помещичьей дореформенной обстановке, Репин, как все люди его поколения, считал, что пропасть между интеллигенцией и народом непроходима. Как защитник по некоторым процессам, он знал нескольких человек из рабочих и крестьян, стоявших в братских отношениях с их товарищами из интеллигенции, и это поразило его как нечто совершенно новое. Но одна ласточка или даже полдюжины ласточек не делают весны. Он всё еще не доверял возможности слияния и рад был что-нибудь услыхать об этом от человека, очевидно хорошо знакомого с вопросом. Он слушал Андрея с большим вниманием, кивая седой головой в знак одобрения.
– Да, это хорошее начало, – сказал он наконец, – и самая важная часть вашей работы, единственная, в сущности, которую я безусловно одобряю. Я вам очень благодарен за ваши сведения.
Они часто обсуждали вдвоём разные революционные и политические вопросы. Изо всех приятелей его дочери, бывавших у них в доме, старый адвокат больше всех любил Андрея и охотнее всего беседовал с ним. Они, конечно, ни в чем не соглашались, но гораздо меньше расходились и лучше понимали друг друга, чем все остальные, так как положительность Андрея сглаживала значительную разницу лет между ними.
– Теперь мне пора идти, – сказал Андрей, поднимаясь. – Я пройдусь по парку, авось набреду на них. Во всяком случае, передайте мой привет Татьяне Григорьевне. – Он торопливо вышел.
Оставшись один, Репин раскрыл книгу, но не мог больше читать в этот вечер. Собственные мысли отвлекали его внимание от мыслей автора. Он задумался о своей дочери и о трагической дилемме[25], в которую его ставили ее очевидные симпатии к революционному делу.
Репин не был сторонником революции в том виде, как она велась у него на глазах. Человек более ранней эпохи, он был горячим последователем и активным сторонником большого либерального движения шестидесятых годов, связанных с именем Герцена. Он оставался верен прежним традициям. Когда революционеры стали решительно бороться против политического деспотизма в России, он должен был признать в них борцов за его собственное дело. Будучи слишком стар, чтобы разделять их надежды или одобрять их крайние средства, он, однако, не считал возможным уклониться от всякой ответственности и обязательств в начавшейся борьбе. Он слишком близко видел ужас деспотизма, чтобы не признавать даже самый дикий вид возмущения естественным, простительным и даже нравственно оправданным. Он не питал ни злобы, ни отвращения к тем, кто не умел подавить страстей из-за политических соображений. Он даже чувствовал к ним некоторое уважение.
Одно важное обстоятельство, случившееся три года тому назад, придало положительную форму его неопределённым симпатиям. Репин был приглашён в защитники по одному из политических процессов, когда обвиняемые имели еще право выбирать себе адвокатов. Тогда он познакомился со своей клиенткой, Зиной Ломовой, блестящей двадцатилетней девушкой, и с некоторыми из ее товарищей. Его теоретические убеждения окрепли благодаря тёплым личным симпатиям, которые он почувствовал к этой благородной и отважной молодёжи. Когда через восемь месяцев после драконовского приговора, крайне несправедливого, по его мнению, Зине удалось бежать, и она неожиданно явилась к нему с визитом в Петербург, он встретил ее с распростёртыми объятиями и предложил ей свою помощь во всем, что ей понадобится. Зина прожила несколько дней у него на квартире и при помощи Репина возобновила сношения с теми из своих прежних товарищей, которые жили в столице в качестве нелегальных.
Через нее Репины познакомились, между прочим, с Борисом Маевским, за которого Зина вскоре вышла замуж. Дом адвоката был сборным пунктом петербургской интеллигенции, и революционеры не могли найти лучшего места, где за отсутствием свободной прессы можно было бы следить за настроением и взглядами публики, представляющей собою общественное мнение Петербурга.
Некоторые из революционеров подружились с его дочерью, на которую, очевидно, смотрели как на
