Голем, русская версия - Андрей Левкин

…Сам по себе этот человек является не чем иным, как "чистым различием", его функция является исключительно структурной. Его значение совпадает с актом его провозглашения — короче, это "означающее без означаемого", это элемент, просто занимающий место нехватки, элемент, чья телесность есть не что иное, как воплощение нехватки, и он — воспринимается как точка предельной полноты.

То есть идеология, спускаемая властью каждому подданному, сводится к тому, что как только он "gets some style"[4] (предоставленный ему идеологией и властью), то ему не нужна больше внешняя точка идентификации, ведь он достигает своей собственной идентичности, "становится самим собой", "самодостаточной личностью". Ну а поскольку в России эмоциональное отторжение традиционно сильнее аргументированных претензий, схема представляется только что не идеальной".

— Что это за крутизна? — озадачился я.

— Я у Голема со стола утащила. Там два листка было. Это второй. Незаметно.

— А что, у вас такое на работе положено писать?

— Нет вроде. Но мало ли куда он мог писать. Я это просто к тому принесла, что кто он такой.

— Ну и кто?

— Голем, конечно.

— В каком смысле?

— В прямом. То есть мне не важно, откуда он на свет взялся. Но человек такое сосчитать не очень может. Такое написать может только голем — на этой странице такая куча чувств отсутствует, что кто же еще. Можно так и определить: голем — это тот, кто может написать вот такое. Он совершенно не обладает прошлым. То есть его колешь на этот предмет, а ему пофиг. Будто вчера родился. Он каждый день как вчера родился. Хотя и все помнит.

— А о чем это вообще? Ну вот, на листке?

— Я понимаю так, что о том, что можно управлять через вакуум.

— То есть?

— Власть на уровне идеологии вообще себя не проявляет — только на уровне мифологем, из которых человек выберет сам себе по своему характеру и склонностям. Образовательным. Половым. Каким угодно.

— То есть власть пустоты?

— Нет, не пустоты, а вакуума. Пустота была бы субъективным вариантом, ее нельзя навязать. А тут речь о вакууме, который создает власть. Она и так в себя всасывает — на общественном что ли уровне, а через вакуум— еще и на уровне подсознательном. То есть в результате обыватель оказывается человеком без идеологических, общественных свойств, но при этом— совершенно привязан к власти. И те свойства, которые в нем по его вкусу возникнут, они на самом-то деле принадлежат ей.

— А такое возможно? В действительности?

— В общем да. Только для этого надо хорошо соображать и владеть собой что ли.

— Но это получается вроде фашизма? Какого-то фашизма исподтишка.

— Ну, либерального фашизма хотя бы.

Мы немного помолчали.

— Ничего, что ты этот лист утащила?

— Ну, распечатает еще. Там третья страница и так потерялась. Да это какой-то старый текст, сейчас бы он такое писать уже не стал.

— А зачем он это писал? Ты же говоришь, что от вас этого не требуют.

— Он в другом отделе работает, я к нему так, покурить зашла. Но все равно это явно не по работе. Да записал один из сценариев, да и рецензия это на самом-то деле. Любопытно ему стало, вот и все.

— То есть это никуда дальше не пойдет?

— Да не бойся… — рассмеялась она. — Что бы он там ни делал, но сценарии они точно не пишут. Такие глобальные никто писать и не станет. Там проще надо. Того — туда, этого — сюда, сделать — то-то, а получиться может примерно так. Ситуацию же надо реально вести.

— Но ведь то, что он нарисовал, это же реально?

— Совершенно. Да еще и конкретно. И ведь там есть и волшебная вещь: если власть себя ведет так, то ей не надо думать, что делать с макроидентификацией.

— Чего?

— Не надо выяснять про социальные слои, спектры восприятия. У всех же восприятие разное, люди расслаиваются. Это только при совке было, что "ихний", "за совок, дурак", или "против совка". А потом все смешалось и только желтая пресса сразу для всех. А тут — не надо никаких выяснений, кто, что и как воспринимает. Люди сами выберут из ничего себе то, с чем смогут себя соотнести. И все довольны.

— Так это реально?

— Да и нет. Реально как пример того, как решения не принимаются. Не может же нейрохирург, который копается в мозгах, претендовать на то, что именно он лучше всех знает про принятие решений. Хотя то, в чем копается нейрохирург, и в самом деле влияет на принятие решений. Мало того, его профессия может объяснить, отчего принимаются некоторые решения. Но что с того?

— Странно, — удивился я, — не ожидал я от тебя…

— Чего?

— Ну… Таких выводов… — я не знал, как сказать мягче, — суровых…

— Да я, в общем, университет закончила, — она пожала плечами.

Мда, выяснить ее образовательный уровень мне раньше как-то в голову не пришло.

Впрочем, чуть замявшись и даже потупившись, она пробормотала: — Ну и у него чуть-чуть выяснила…

— Но ты знаешь, он изменился, — тут же добавила она. — Раньше был другим. Я же его давно знаю, почти год. Или стало понятно, что он не такой, каким казался. Странно как все получилось — я же не знала, что это про него история. Слушай, а посели его у себя, — вдруг предложила она. — Он жаловался, что там плохо живется. Денег платить будет, у тебя же есть пустая комната? Или ты предпочитаешь, чтобы вообще вокруг никого не было?

В самом деле, у меня была вторая комната, и не маленькая, но я туда так давно не заходил, что иногда по утрам казалось, что там кто-то завелся. От этой мысли хотелось дверь немедленно открыть, даже страшно становилось. Но Галкиной отвечать я не стал, мы заговорили уже не помню о чем, потом я отвел ее домой.

Возвращался в сумерках, редкие огни. Тяжелая листва, еще не начинавшая желтеть, пахла как-то сытно. Все тут вокруг было привычно соразмерно, и в этой соразмерности казалось, что все тут связано, даже зачем-то появившаяся только в сентябре бочка с квасом возле киоска. Некими сочленениями.

Получалось, будто идешь внутри купола, составленного из тротуара, домов, огней в домах. Деревьев, ветвей деревьев, крыш, неба. Вывесок, уличных фонарей, машин. Кругом был отчужденный, будто имевший собственный смысл, вид. По крайней мере в пределах этой улицы — отдельной, замкнутой собой, в себе, на себе. Мало обращающей внимание на тех, кто тут живет. И, ощутив это, показалось, что происходит какое-то освобождение от оболочек — это чувство даже перехватило дыхание: вот отваливаются они с тебя, а что там в результате будет — то ли какой-то прочный каркас, или просто игла, как у Кащея, в яйце, внутри скорлупы, просто пустота. Важнее был процесс, а не результат. Получалась не известная раньше жизнь.

А что, — подумал я, — в самом деле, разве я предпочитаю, чтобы вокруг никого?

Дома я долго сидел, глядя в кухонное окно. Ну вот я один. Чем надо — обеспечен, излишества мне не нужны, а то, что нужно, достигается без особенных хлопот. Но странное дело, нет какой-то свободы. Не понять почему— не от отсутствия же уверенности в завтрашнем дне. Ну переменится все, так и так все только и делало, что менялось. Не пропаду. Старость маячит, ну так и что с того, что маячит, — отлично чувствую, что у всякого возраста свои заморочки, и теперь об этом думать глупо. Но в чем зависимость? Близкие люди какие-то есть, зайти к кому тоже есть. Жить не скучно, но висит какая-то непонятная зависимость.

Будто есть некие обязательства, или даже не обязательства, а у кого-то есть возможность на тебя влиять. Будто были подписаны когда-то какие-то обязательства, есть над тобой некая власть. И не дает себя понять, примерно так, незаметно, действует на нервы какая-нибудь трансформаторная будка в окрестностях.

Вряд ли эта невнятная власть существовала только как угроза того, что снова лее будет меняться и нельзя будет жить сообразно себе. Всегда наоборот было: когда все мешалось, тогда и удавалось жить по-своему. Тогда нет правил, ничему не надо соответствовать или, наоборот, намеренно не соответствовать. А вот теперь все опять будет устанавливаться, снова надо будет входить в соответствие, так, сяк. "За", "против".

То есть власть — это каркас, на который налепляются новые привычки, устои, правила. Налепляются, а власть гудит себе, как трансформатор. Что ж, раз уж мне нынче выпали такие знакомые, так в самый раз выяснить наконец, что же она такое. Следовательно, я соглашаюсь на предложение Галкиной. Осталось только встретиться с Големом и незаметно уговорить его переехать ко мне. И когда мы дочитаем эту историю, то, несомненно, будем знать гораздо больше, чем в ее начале.

Прилетел мотылек— небольшой, но абсолютно белый. Совершенно будто какой-то бумажный, из очень хорошей бумаги. Никогда такого не видел, даже трудно было подумать, что он мог прилететь просто так.

Голем встречен