Голем, русская версия - Андрей Левкин

— А должен быть какой-то формат. Например, они могут раскладывать жизнь так, что она идет по линиям. Сколько их может быть одновременно? Штук семь—восемь, а если больше, то никто уже не воспримет.

— Это же мало!

— Нет, почему — если единовременно. В день, скажем. Ведь на любом заседании реально решают только один вопрос. А прочие — побочные, внимание же все равно на одной доминанте работает. В газету, скажем, больше семи топов в день не запихнешь. А ведь будет еще какой-нибудь важный футбол, какой-нибудь маньяк и прочая культура. То есть я думаю, что они просто ведут определенные темы.

— И по ним дают сводки?

— Нет, этого для начальства тоже еще много. Тогда оно только и будет делать, что сводки читать. А ему надо руководить, вести светскую жизнь и принимать решения. Должны быть ориентировки, какой-то совсем сжатый формат.

— Но если те, кто их делает, не знают сути игры?

— Ну, не надо абсолютизировать. Они могут не знать, скажем, на уровне подготовки решений, не знать этих мотивов. А так— вполне в теме. Им же не надо делать выводы, только ситуации раскладывать. Можно ведь просто свести вместе то, что в жизни вырисовывается по каждой из линий, плохое и хорошее. Причем начальству ничего не мешает решить, что плохое — на самом-то деле хорошо и наоборот.

— Тогда получается, что власть почти разумна.

— Почему нет? Не разруха же у нас все же. Крутится как-то.

— Но где тут те, которые что-то придумывают?

— А вот этого не знаю. Но это уже штучные люди. Не системные.

— Да, какое-то машинное производство. Конвейер.

— А ты хотел? Тебе вдохновенный диктатор нужен? Публичным персонажам страну не удержать, потому что для них все это — рутина. А те, кто там работает, они, поди, вовсе никакой близости к власти и не ощущают. Злятся, наверное, что им денег мало платят, потому что начальство решило, что у них сильна моральная мотивация. Или из окон потому что у них там хороший вид.

— А наш-то парень там зачем?

— Да, с виду не вписывается. Хотя на самом деле те, кто туда вписан, как раз и должны так выглядеть. Что ж ему, комсомольским секретарем ходить?

Он отошел в комнату, пришел с часами в руках.

— Что ж такое, — пробурчал, — уже четверть, а Машки все нет. Мы в центр собрались, поесть где-нибудь. Есть такая недорогая грузинская кухня у Никитских, приличная.

— А вы что ли… совсем того? — задал я вполне неприличный вопрос, но извиняло меня то, что он упомянул ее таким голосом, как если бы речь шла о родственнице или бывшей однокурснице, просто так возобновившей знакомство.

— Да нет, она сама с жизнью обходится.

— Что ж ей от тебя? Досуг совместный, пока Останкино не починили?

— Ребенка она хочет. Предложила. Я подумал и не отказался. А в процессе как-то и подружились. Но странно: и ребенка делаем, и дружим, а чтобы какие-то близкие отношения, так нет их. Будто какая-то середка естественная, основная не сложилась. — Просто ребенка?

— Ну да. Никто никому ничем не обязан и всякое такое. Старость что ли решила скрасить.

— Так же не бывает. Пока родится, отношения и возникнут.

— Да не в том дело. Она-то девушка хорошая. Но мне-то тоже о старости думать пора. Неправильно ребенка для чего-то конкретно заводить. Фига с два их для чего-то заведешь.

— Ну, если она одна хочет, то и займется воспитанием, сделает каким ей надо.

— А мне что, сбоку на это смотреть? Хотя должны же все-таки дети быть.

— Но как тут по плану. Ерунда какая-нибудь начнется.

— Так не девочка же. Такие вещи-то она понимает. Уже, наверное, понимает. А потом, вдруг она его полюбит. Кто знает. Почему бы и нет, — он пожал плечами, по древней советской привычке стряхивая пепел в пустой спичечный коробок — хорошо еще, что в пустой, а то можно было и в жестянку от килек в томате.

— А почему так странно-то договорились?

— Да чего странного, вполне по-европейски. А так, ну что, всю жизнь оба чего-то ждали, а чего — непонятно. Насчет нее я не знаю, что у нее было, разборчивая слишком или не сильно хотелось. Она, по правде, девушка не из горячих. Я-то точно чего-то ждал. Сейчас даже сказать не могу, чего именно, да, похоже, и не думал тогда, что жду. Так ведь и дождался же, аж империя рухнула. И все равно, опять десять лет чего-то ждал. Ну, раз уж империя рухнула, так, наверное, что-то еще достославное с нами всеми будет, и раздадут нам чего-нибудь окончательного в кайф, мы и станем жить-поживать. Ни фига. Надо, надо какие-то общепринятые действия совершать. Не сказать чтобы очень хотелось, но вот положено что ли. Это вовсе не глупо, когда что-то положено.

Дожидаться прихода Мэри я не стал и, идя по лестнице, резюмировал слова Куракина в том смысле, что наступал, значит, новый исторический период. Революции закончились, смутное естество брало свое и люди потихоньку пристраивались по привычным вариантам: они остались все теми же, и варианты, и люди. Что ли период ожидания вакансий закрылся, ничем их не одарив, и они, нехотя смирившись с обломом, возвращались просто жить там, где уж оказались в результате. Да, вот бы ту байду с Присутствием, которой занялся Башилов, да взаправду…

К вечеру

Галкина к вечеру пришла, не обманула. Мысли тут же приняли другой оборот: она всегда была загружена неведомыми мне проблемами, которые… ну не могли же сводиться к тому, чтобы денег заработать или чтобы с работы не уволили. И вот эти неведомые мне проблемы окружали ее всегда так плотно, что мои собственные мысли сплющивались или ссыхались в порошок. Видимо, общение с ней должно было способствовать — да и способствовало поди — развитию во мне неврозов. И ведь она даже не упоминала о своих делах, а что ли обладала каким-то, тьфу, полем, в котором растения & цветочки чужих мыслей & чувств немедленно сникали. Оттого, собственно, у нее самой проблемы, — сообразил я внезапно, ну чисто просветлился: в самом деле, произошло что-то такое же, как тогда, когда я впервые увидел ее голые ноги. Дело было плохо, шло к тому, что херасковским предметом для просветления в моем случае окажется она, лично сама… Впрочем, моя новая восприимчивость могла распространяться только лишь на нее, и это было бы несправедливо, потому что радости мне тут никакой.

Сели мы чай пить. Она даже торт принесла, сухой, вафельный. С миндалем. Фабрика "Коломенская".

— На вот, посмотри, — сказала она и передала мне лист бумаги, из принтера, не вполне свежий:

"…Далее затеваются мрачные истории, связанные с "похитителями тел" — уже по Крипке — план содержания имеет логический приоритет над планом выражения: множество объектов, к которым относится слово, определяется универсальными свойствами, охватываемыми его значением. Антидескриптивизм здесь легко преобразуется в политтехнологию, решая проблему идентификации частного в общем так: слово соединяется с объектом или рядом объектов в акте "первого крещения", и эта связь сохранится, даже если набор отличительных признаков, первоначально определявших значение слова, совершенно изменится.

Вопрос идентификации здесь ключевой не сам по себе, а именно что с политтехнологических позиций (воздействие в рамках идеологии). Имя принадлежит объекту, потому что этот объект так называется. Кем называется? В данном случае — именно тем, кто его так назвал.

Далее в книге логично разводятся Психологически воображаемая идентификация (то, "какими мы хотели бы быть") и Символическая идентификация (идентификация с местом, "откуда при взгляде на самих себя мы кажемся себе привлекательными"). По причине общинности электората в России политтехнологам следует ориентироваться не на первый вариант, а на второй. Построение места взгляда принципиально конструктивнее в сравнении с деятельностью имиджмейкера, выставляющего политическое лицо X в качестве примера для воображаемой идентификации.

Побочно решается и главный вопрос любой идеологии: что делать с прошлым? Речь не о том, чтобы переписать его способом оруэлловского "1984", но— идеологически обеспечить его безболезненное восприятие. Требуется, чтобы новая идеология не называла его неудачным, отвратительным, преступным, бессмысленным и т. п. Рассчитывать на то, чтобы две трети электората, воспринимающие это прошлое как главное содержание своей жизни, вымерли, — неразумно, к тому моменту уже сами идеологи окажутся в их положении. Но как сделать прошлое уместным, если новая идеология обязана отталкиваться от предшествовавшей, ее преодолевая?

Преимущество схемы "по Жижеку" позволяет разрешить это противоречие. Ведь любая система знаков, разумно размещенных друг относительно друга, служит именно тому, чтобы выделить знак отсутствующий: он же будет ключевым. Тогда этот знак сможет называть вещи своей волей — не выглядя при этом ни тоталитарной, ни автократической вершиной. Он-то и примирит с прошлым, поскольку ему, очевидно, достаточно владеть только стилем — жестом, который наиболее внятен подданным.