Василий Шуйский - Владислав Бахревский

Василий Иванович ожидал увидеть тонкое бледное лицо, особые королевские взоры, особые жесты…

Грозный запретил оказывать Магнусу какие-либо почести. Ливонский король вошел в шатер без оглашения, когда Иван Васильевич забавлялся ручным горностаем.

— Явился? — взял горностая на ладонь, повернул в сторону Магнуса. — Гляди, черный хвостик, таков он, ливонский король.

Король был щекаст, на кончике подбородка рыжий клинышек бороды, шея короткая, спина окороком.

— Ну?! — крикнул Грозный, сунув горностая в клетку.

Магнус бросился на колени.

— Пощади, сюзерен! Я вел себя неразумно. Легкие победы вскружили мне голову.

Иван Васильевич смотрел на него молча, долго.

— Не будь ты королевским сыном, я бы научил тебя, как мне противиться, мои города забирать… — Глянул на стражу: — Уберите его с глаз долой.

Магнуса увели. Не толкали, но и не церемонились.

— Богдан, — подозвал государь Бельского, — поезжай в Венден, прикажи немцам выходить из замка. Милую.

Немцы заупрямились, пожелали видеть и говорить с Магнусом.

Иван Васильевич тотчас сел на коня и с дворовыми людьми поехал поглядеть замок, крепок ли?

Перед царем легкой рысью шла сотня Никиты Трубецкого, по сторонам сотни Федора Ивановича да Ивана Васильевича Годуновых, позади — Андрея Федоровича Нагого.

Рядом с царем были Богдан Бельский, первый рында Василий Иванович Шуйский, второй рында, с другим саадаком, — Федор Хабаров, третий, с копьем, — Федор Шестунов, четвертый, с сулицею, — Андрей Хилков, пятый, с меньшим саадаком, — Верига Бельский, шестой, с рогатиною, — Михайла Петров.

— Вроде невелик терем, а башня на башне, — сказал Бельский, — да в три ряда. Пушек небось не меньше, чем во всем нашем войске.

— Зачем нам с ними воевать?! — удивился Грозный. — Не думаю, чтоб Магнус был им уж так дорог. Не хотят нам служить — Бог судья, пусть идут, где лучше.

Вдруг звонко тявкнула пушка, огненный шар ядра просвистал между головами Грозного и Шуйского, ударил в живое. Забилась лошадь, закричал раненый.

Бельский, лютый как волк, расшвыривал конем стеснившихся конников сотни Нагого и увлекал за собой царя, прочь из-под обстрела.

Пушка-дура разбудила демона войны. Венден закрыли облака порохового дыма. Стреляли по замку, стреляли из замка…

— Куда ты меня тащишь?! — взъярился Иван Васильевич на Бельского.

Остановились. Государь потрогал правую щеку.

— Ведь обожгло! — Нашел глазами Шуйского. — А у тебя на левой щеке роза.

Засмеялся. Засмеялся и Бельский.

— Прости, государь, что тащил тебя.

— Простить его! Спасибо за быструю смекалку. Второе ядро было бы наше с князем.

Повернул коня к Вендену.

— На помазанника Божия посягнули? Ну, так уж будет вам суд, и не только на небе. Богдан!

Бельский подъехал ближе. Грозный горбился, молчал. Лицо стало серым, веки подрагивали.

— Поезжай, скажи! Всех до единого! За покушение на помазанника. Всех!

Приказ царя исполнили.

Замок три дня полыхал ответным пушечным боем. На четвертый на самой высокой башне осажденные подняли белый флаг. Стрельба прекратилась.

На башне появился священник. Хорошим русским языком сообщил подъехавшему для переговоров Филиппу Нащокину:

— Знайте! Триста благороднейших жителей города ныне приобщаются святых тайн в лучшей палате замка. Под сию палату подставлены четыре больших бочки пороха. Ваш государь желал иметь новых работ — он не получит их. Помолитесь о нас! Я иду к моей пастве.

Осада прекратилась.

— Чего-то они задумали, — говорили недоверчивые. — Немцы большие хитрецы.

Вдруг грохнуло, стены замка содрогнулись, с башен пали каменные драконы.

— Сами себя кончили. Грех, да зато без измывательства, без насильничанья, — говорили ратники, крестясь.

А Магнуса царь простил. Дал-таки ему несколько городов, оставил корону, велел в Каркус ехать к жене, к только что родившейся дочери.

Впрочем, уже на другой год принц датский, король ливонский, предался полякам. Что ему оставалось? Поляки брали город за городом, разгромив восемнадцатитысячное войско четырех воевод: Ивана Голицына, Федора Шереметева, Андрея Палецкого, Андрея Щелканова. Русские пушкари, брошенные посреди поля, пока было можно, стреляли картечью, а когда враг ворвался в стан, повесились на своих пушках.

В январе 1579 года в Москву явились послы польского короля Стефана Батория — воевода мазовецкий Станислав Крыйский да воевода минский Николай Сапега. Приехали говорить о вечном мире, но Ивану Васильевичу были дороги победы над ливонскими городами. Наговорил послам много обидного, унижал Батория, возносил самого себя. Князь Василий Иванович Шуйский был в Грановитой палате на приеме послов, видел, как пылали щеки у Крыйского и как холодно взглядывал на царя Сапега. Иван же Васильевич никакого удержу не знал.

— Я веду мой род от полоцких литовских князей Рогволодовичей, — говорил царь, спину держа прямо, голову высоко. — Это были славные князья, всей вселенной ве́домые! Они мне братья, и потому Корона Польская и Великое княжество Литовское — наши вотчины. У сих князей других наследников, кроме меня да королевны Анны, не осталось. Но разве женщина наследует? О Семиградском же государстве, откуда выпорхнул Баторий, нигде не слыхали. Стефану в равном братстве с нами быть непригоже, а захочет быть с нами в братстве и любви, пусть поклонится, почет нам окажет.

Станислав Крайский не стерпел:

— Давид, поваливший Голиафа, избран на царство из низкого звания!

— Давида Бог избрал, а не люди. Мы Святое писание читывали, помним пророчество Соломона: «Горе дому, им же жена обладает, и горе граду, им же мнози обладают». О вас сказано. Неправду глаголете. Это не мы вашего государя укоряем, вы его укоряете, разглашая на весь белый свет в своих грамотах, что Бог его безмерным своим милосердием помиловал и вы его на государство взяли; хвалитесь, что по великому Божию милосердию полюбили его. Из этого ясно: Стефан ваш Баторий — Обатур, как иные кличут, — государства был недостоин, но Бог и вправду его помиловал.

Слушал князь Василий Иванович царя, в сердце его трепетало восторгом: славно говорит, разит мысль мыслью, все равно что копьем.

Ах, умен Иван Васильевич! Царски умен! А живет, сидя на грехе верхом. Опять у него новая жена, царица невенчанная. И до чего уж дошел: не княжна, не боярыня и даже не дворянка — вдова дьяка. Изумительной красоты женщина, русская пава — Василиса Мелентьева.

Иван Васильевич до того любовью распалился, что подарил дьячихиным детям, Федору да Марье, — полторы тысячи десятин в Вязьме! Бояре таких дарений не видывали.

Осудил князь государя за Василису, да тотчас о своей Василисе вспомнил, о бревне в глазу.

Пост на себя наложил, исповедался, но все оставил по-прежнему. Братья Андрей и Дмитрий заговаривали с ним, указывали невест. Он и сам думал: пора бы иметь наследника, пора! И не мог лишить себя Василисы.

А тут новый поход приспел. Для Шуйских радостный, все три старших брата были записаны рындами царя: Василий — с большим саадаком, Андрей — с копьем, Дмитрий — с другим саадаком.

Государев полк вел воевода, недавно получивший боярский чин, Василий Федорович Скопин-Шуйский.

В те дни царь был щедр на пожалованья. Князь Хворостинин получил чин дворецкого, чин кравчего — Борис Годунов, оружейничего — Богдан Бельский…

В Новгороде стояли неделю. Тревожная весть пришла не с границы, а из Москвы: Стефан Баторий прислал в стольный град Московии гонца с объявлением войны. Сам он под Свирем, большого войска собрать не может: паны и шляхта всячески отговаривает короля идти на московского царя, денег на войну не дали. Охочих людей набирает Баторий на свои деньги. Черные люди да бедная шляхта говорят как один человек: пока Стефан на царстве — добра не жди, выбирать в короли нужно московского государя или уж датского, а лучше всего, если бы на царстве был сын московского царя.

Польские вести Ивана Васильевича особенно не встревожили. Послал в Ливонию и в Курляндию полк князя Хилкова, сам перешел во Псков.

И только-только разместились — прискакал еще один гонец: Стефан Баторий собирается идти на Полоцк. Грозный от такой вести отмахнулся как от мухи, но, не получая вестей из Ливонии о движении польских войск, собрал ближнюю Думу. Спросил совета у боярина Никиты Романовича Юрьева, у Ивана Петровича Шуйского, у Афанасия Нагого да у дворецкого своего воеводы Федора Хворостинина.

Никита Романович сказал уклончиво:

— Что бы люди ни умыслили, Бог сделает по своей воле.

Афанасий Нагой знал: царь полоцкой вести не поверил, и, подлаживаясь, посмеялся над королем.

— Обатур из кожи лезет, чтоб панам да шляхте угодить. У него, как сказывал гонец, всего пятнадцать тысяч. Где ему на царские города идти? Свои бы хоть отвоевал, ливонские.