Великий Краббен (сборник) - Геннадий Прашкевич

Пролез в щель. Осторожно пробежался по поляне. И обмер.

Будто бронированную баржу впихнули в поломанный лесок. Обшивка темная, роговая, такого зверя ни один древоточец не проймет. Кожа складками, шипы вдоль спины – соединены перепонкой, как у ерша. Я сам себе не поверил. Пузатая дохлая бочка с уродливым хвостом и с парусом на спине. Такой парус поднять – плыви хоть против течения. Мне потом в камере сказали, что такое, конечно, можно увидеть, но только по большой пьяни. Правда, был в камере один умный, он сказал, что такие звери существовали до потопа. У него сестра – массажистка в больнице. Ей один больной говорил. Ну, не знаю… Я только головой качал… У меня пока ничего не болит, а эти уже отстегнули ласты.

НК: Вы еще кого-то увидели?

Сказкин (безнадежно): Вы, наверное, не поверите. Следователь мне, например, не поверил. Обалдел ты, говорит, выгораживаешься! А я не выгораживаюсь, не вру. Мне зачем? Там был один, вроде как бугор, выше меня, широко разлегся. Сплошные замшелые глыбы. Закидан листвой, мхами порос, вонючий, как свалка. Я по запаху и определил, что это зверь. Обычно каменные бугры так не пахнут. А потом понял, что не камень это, а роговые наросты – один к другому, как гусеничные траки. Были среди них даже надтреснутые, где-то приложился, видать. Я еще подумал: такую махину разгони, он любую стену проломит. Тонн под пятьдесят, хвост короткий, в шипах. Взглядом всего не охватишь, зарылся в песок, как перевернутая сковорода, колени в сторону. У меня рост под сто семьдесят, я классный плотник, а у этого глаз на уровне моего лица. Я как это увидел, сказал себе: ну, все, Серп! Кранты, Серп! Рви когти! И легонечко-легонечко, все бочком да бочком потопал по песочку, чтобы обойти дохлое чудище. Сами подумайте. Бугристые выступы, мхи, пластины, плесень, глаз тусклый, мертвый. Я попытался, конечно, веко ему приподнять, куда там, это как танковую гусеницу развернуть вручную. Присел на его огромную подогнутую ногу. Думаю, да чего это они? Да что это с ними? Бугор вон даже плесенью пошел, но сдох-то ночью. С вечера его тут не было, я бы запомнил. И парусного не было. Ночью приползли, трехпалый вместе с ними загнулся. Не дай Бог, думаю, сибирская язва…

НК: А потом?

Сказкин: А потом они воскресли…

НК: Как? Все?! Даже трехпалый?

Сказкин: У него у первого задергались лапы. Как у припадочного. Мне потом кореш объяснил в камере, что у допотопных зверей кровь была холодная. Как у утопленников. Потому их и называли холоднокровными. Стоило таким зверям попасть в холодок, температура тела падала, и – здравствуй, сон. Никуда не денешься. Закон природы. Вот они и поднимались. Тот, который с парусом на спине, вообще делал вид, что это у него впервые. А трехпалый дергался и никак встать не мог. Поэтому первым все-таки поднялся тот, который с парусом. Раскинул перепонки по песку, на меня тень упала, будто забором замахнулся. Ну, я обратно в щель. А парусный пошипел, встряхнулся и тут же вломился в стаю вынесшихся из-под папоротников кур этих, вчерашних. С ходу задавил цыпленка величиной с пони. На Курилах лопухи большие, а здесь эти ублюдки большие. Который с парусом, рвет задавленного и хрипит. Глотает куски, давится. Освобождает свое время еще для чего-то интересного. Вот я и бросился…

НК: К тележке?

Сказкин: Да ну, как бы я до нее добежал? Конечно, в убежище.

НК: И сколько дней вы в нем провели?

Сказкин: Сто восемьдесят два.

НК: Шесть месяцев?!

Сказкин: Ну, так мне потом и дали соответственно, три года. Правда, условно. Все же в предварилке я парился три месяца. Хорошо, не один. Это на реке скучать было некогда. Трехпалый да тот, который с парусом, вечно шлялись по берегу, а то вламывались в лес. Кого-то поймают, сожрут. Крику, реву. Веселые посиделки. Чаще всего ловили этих страшных цыплят. А меня лично невзлюбил трехпалый. Как увидит рыжий свитер, так сходит с ума. Достать не может, колотится в истерике, ломает деревья, только ветки летят. Угланов потом всё меня допрашивал: «Ветки-то, дихотомирует верхняя часть? Несут на себе гроздья спорангиев?» Я думаю, вот шьет мне политику. А он шьет, не отстает: «А сегменты и вайи птеригоспермов, они-то частые?» Даже следователь не выдержал, сказал академику, да не тянет ваш богодул на десятку.

Одно утешало: придурки, обитавшие вокруг моего речного убежища, не умели решать логических задач. Это так мне потом Угланов сказал. Человек в этом отношении сильнее. Я был в командировке на Волге. Купил арбуз, водочки выпил. Утром проснулся, плохо мне, распух, организм обезвожен, ручки-ножки не гнутся, но знаю, твердо знаю, что обязательно доползу до холодильника. Логика у меня крепкая. Ведь выпивал с таким расчетом, чтобы хватило сил доползти как раз до холодильника. Упал на пол, ползу, стучу коготками. Плохо мне, но сказывается опыт большой трудовой жизни. Распахнул холодильник, а там арбуз! Я и забыл про него. Огромный, полосатый. Я как с вечера вогнал его, так он и примерз. Полосатая корка в красивых замерзших капельках. Процесс конденсации. Елозю коготками по скользкой корке, а арбуз не вынимается. Вижу, что бутылочка из-за арбуза торчит, все чин чином, а добраться до нее не могу. («А я все-таки умираю под твоим закрытым окном…») Ну не вынимается арбуз! Ну скользят мои коготки! Я даже заплакал. Как это тупая овощ побеждает человека разумного – венец эволюции! И как ударил по арбузу сразу двумя кулаками. Было бы три кулака, ударил бы тремя. Лежу на полу в сочных красных кусках арбуза, отсасываю из бутылочки как младенец…

НК: А в убежище?

Сказкин: Вы, что ли, о малом из яйца?

НК: Ну да, вы сразу с ним подружились?

Сказкин: Ну, как вам сказать. Я человек простой. Помните яйцо в роговых нашлепках? Ну, вот однажды лопнуло оно, как гнилой бурдюк и вывалился из него… Не знаю, как и сказать. А с другой стороны, чего стыдиться? Морда та еще, и на морде – клюв. И еще два рога – над желтыми глазами. И костяной воротник над шеей – с колючками. И сразу пошел на меня, хамски попёр, пришлось дать по морде. Сочный тугой гриб, как тот арбуз на Волге, оказался под рукой. Я и вмазал им. По рогам, по наглым глазам, по клюву. А он толстый зад выпятил, голову наклонил и опять на меня, на меня! Вот, думаю, сволочонок. И снова ему грибом, грибом – по морде. Гляжу, а ему вроде как нравится. Стал рвать клювом грибную мякоть. И с той поры – ни на шаг от меня.

НК: Это почему?

Сказкин: А мне кореш в камере объяснил. Он раньше жил в Азии. Там, в Азии, не все любят жить, поэтому побежал однажды в Европу, а оказался совсем в другой стороне. И его везде почему-то сажали. Один раз за то, что прямо на посту продал мотоцикл дежурного милиционера. Вот мне тот кореш прямо сказал: это, Сказкин, так называемый импринтинг! Вся камера сразу насторожилась, а кореш гнет свое: да, да, Сказкин, импринтинг! Начнет тебя опять ломать следователь, ты ему прямо в глаза лепи – импринтинг. Если по-русски, то реакция запечатления! Всосал? Скажем, цыпленок вылупился, а мамаши нет, зато случайно протащили перед цыпленком чайник. Вот и всё! После такого случая этот цыпленок ни одну курицу к себе не подпустит, будет своей мамашей считать чайник. Так скажу, здорово понравились Хаму грибы. Я ими отвлекал его от реки, пока он сам однажды не увидел… Ну, те глаза…

НК: Это из-за Хама вы не возвращались к тележке?

Сказкин: А как иначе? Живое существо. Дитё неразумное. Мои девчонки в Бубенчиково не простили бы меня. Это те зверюги, что за каменной стеной – ревут, дурака валяют, ломают деревья, ногами топают, даже бронированный бугор прислушивается, и этот глаз в воде помаргивает. Все, как один, ждут Хама. Оставишь, они же сожрут его. К тому же он хоть и крупный, но до уступов с грибами дотянуться пока не может. Ладно, решил я, не буду торопиться. Подрастет, сами отделаем придурков.

НК: Решили вмешаться в процесс эволюции?

Сказкин (недовольно): Да читал, читал я эти ваши книжки! Про то как один человек попал в прошлое и там нечаянно раздавил бабочку. А от этого в далеком будущем, откуда он прибыл, все подурнели и умом тронулись. Я когда корешу в камере про это рассказал, он стал смеяться. Я бы, говорит, на твоем месте выломал дубину, да отделал бы всех там до полусмерти…

НК: А Хам?

Сказкин: Ну, чего Хам? Он, конечно, мучил меня. Грибов давай, корми его! Чуть присяду, рогом толкает. Хожу весь в синяках. Залезу на уступ, но и там какой покой? В лесу трехпалый бесится. Хаму рыжий свитер по душе, а этот сразу в истерику. Я только бугра уважал. Он совсем допотопный. Старичок. Местами плешивый, местами во мхах и в плесени, на спине пара кустиков выросла, как на каске у спецназовца. Лежит мордой к каменной стене. Доползет до стены, вот, думаю, и воля будет Хаму – продавит стену, выскочит из нашего закрытого убежища на свободу. Я даже вешки вкусные стал выставлять по ночам. Ползи, дескать, старый, по вешкам. Они вкусные. Даже трехпалый этими вешками заинтересовался. Проснется, нога хромая, обмаранный, но сразу бежит к бугру, выставлены ли перед ним вешки? Сидит, петрушит что-то свое, бабочки летят на вонючее дыхание. По моим подсчетам месяца за полтора бугор должен был упереться в каменную стену. Так что не мог я бросить дитя в ловушке. По скалам лазать не умеет, погибнет с голоду. Или пожрет его терпеливый подводный глаз. Сам-то Хам об этом не задумывался. Я ему крапп-лаком вывел на лбу – Хам. Чтобы все знали.