Великий Краббен (сборник) - Геннадий Прашкевич

Сказкин: Куда-нибудь. Я же не академик. У нас в Бубенчиково садовые участки рядом…

НК: Дошли вы до каменной арки?

Сказкин: А чего не дойти? Там метров пятьдесят и было-то.

НК: И что увидели за аркой?

Сказкин (неохотно): Ну, не дай вам Бог… За аркой – скалы, пыль, жара, а впереди большая осыпь. Везде камни и песок. Будто язык каменный всадили между деревьями, а ниже, за осыпью, даже не знаю, как это сказать… ну, до самого края, до дымчатости и мглы все как в тумане. Лес, и чувствуется, река близко… Влажно… Гнилью несет… И папоротники. Резные, красивые, вот только… На Курилах у нас лопухи – в человеческий рост, а тут папоротники – метров по десять в высоту. Да я сам не поверил! Это представь, ты выходишь на балкон третьего этажа и тебе папоротником в морду! А? И деревья какие-то не такие. Будто бутылки, обернутые в рогожку, а сверху воткнуто по пять веточек. «Шёпот монаха». И душно, главное. В горле першит, уши закладывает. Видно, что недавно ломало деревья камнями. Сыпались камни вниз, теперь там одни пни торчат, только одно в стороне сохранилось. Красивое, листочки как сердечки. Может, растет такое в Китае, не знаю, в Бубенчиково я таких не видел. А ниже – вообще лес. Темный, страшный. И деревья будто поросли шерстью снизу доверху. Чё попало! Может, специально вывели такие, чтобы обезьяны по ним не шастали. Я еще подумал, какой же это зверь может водиться в таком лесу?

НК: И увидели?..

Сказкин (сдержанно): Я многое видел… Попейте с мое… Не дай вам Бог оказаться лицом к лицу с таким… Только какое лицо?.. Морда плоская, тупая, будто голову крокодила насадили на толстую шею. На груди ручонки болтаются. Каждая по метру, но кажутся крошечными. А тело треугольное, вниз расширяется, ноги расставлены, трехпалые – прямо птица. Мышцы накачал, но при таком заде голова вряд ли нормально работает. На такой скотине только бревна таскать. Я в Калькутте был. Там на слоне сидит мальчишка и машет палочкой. А этому помаши… Ага… Он как чугунный, и на каждой лапе по три пальца с когтями… Мне бы такого в плотницкую бригаду, он бы у меня таскал тяжести. А тут вылез из папоротников и пасть разинул. Наверное, свитер мой разозлил его. На мне свитер был на голое тело – рыжий, крашеный. Жена перевязывала раз пять, он растянутый, надеваю только на работу. Трехпалый даже перегнулся в поясе, чтобы получше рассмотреть, но я ждать не стал. Рванул под мохнатые деревья. Вот, думаю, край, где не надо растить овец! Везет абхазцам. Стриги деревья и вывози тюки с растительной шерстью. Так сказать, малое предприятие. Торгуй, никто не обвинит в мошенничестве. Правда, этот трехпалый… Я думал, что он, как беременная корова, будет ковылять и спотыкаться, а он рванул, будто паровик по рельсам. Хрипит, дышит страшно, интерес ко мне выказывает… Я тоже – бежать, под папоротниками уперся в каменную стену. Бегу вдоль нее, путаюсь в гнилых ветках. А этот не отстает. И вдруг в темной сырости под папоротниками – вертикальная кривая расщелина, будто топором ее там пробили. В человеческий рост. Я проскочил в нее и упал на горячий песок. Ползу, думаю, плохо мне. Сунет лапу трехпалый, и конец. Хорошо, что тележку за собой не потащил, оставил в ущелье, трехпалый туда по осыпи не поднимется. Там все рыхлое, источено дождями и ветром…

НК: А переплыть реку?

Сказкин (крестится): Да ну, вы скажете… Войти в реку, конечно, можно, но только один раз. Больше не получится. У самого берега икра бултыхалась – мутная, грязная, будто нарыв выдавили. И тянулись зеленые бороды, как кисель. По течению. А в просвете – глаз. Смутный, огромный. Смотрит сквозь муть кто-то. Играть я с ним в гляделки не стал. Обежал по периметру пляж и понял, что попал в ловушку. Если трехпалый поймет, где я, то запросто продавит рыхлую каменную стену. Или вброд обойдет мыс…

НК: При вас было оружие?

Сказкин (сморкается): Вы чё! Какое оружие? Инструмент в ящике остался, я ведь в уборную поехал. Думал, там за бочками. В карманах зажигалка бензиновая, платок да тюбик крапп-лака. Если написать слово на заборе – светится, издалека видно.

Ладно. Залез на уступ. Камень крошится, но держит.

А трехпалый так и бродит снаружи за каменной стеной. Как взбесившийся подъемный кран. Припрыгивает, волочит левую лапу. Ну, слоны, понимаю, могут бревном отдавить себе ногу, а этот-то как стал хромым? Неужели, думаю, есть в этом лесу и такие звери, что этому поддадут? Прикидываю: как только успокоится, шмыгну вверх по осыпи, а то академик Угланов у нас строгий, хотя, конечно, лучше попасть под его разнос, чем в пасть трехпалого. Озираюсь. Убежище мое размером с пару футбольных полей, низкий берег занесло гнилой икрой, обломками мохнатых веток, зеленой слизью. И вьются по течению такие же зеленые кисельные бороды. А из-под них – опять глаз. Неотступный. И на уступах скалы – грибы. Плотные, пластинчатые, розовые, иные в мой рост, а я ведь все метр семьдесят! И шляпки у грибов как шляпы. В Диксоне малайки в таких нагишом ходят по берегу.

Только успокоился, с шипением, с хихиканьем, с клекотом орлиным высыпали сквозь щель на песок двуногие уродцы. Как крупные куры. Клювами долбят, шипят. Десятка два. Пронеслись, как порыв метели, закрутили пыль столбом, где валялся какой гриб – унесли. Головки крошечные, плечики узкие, на острой груди по две лапки. Каждая тварь – мне по пояс, ни секунды без движения. Мне в камере предварительного заключения один кореш рассказывал, что видел что-то такое в Институте генетики. Он до посадки работал подсобником лаборанта. Ну, потихоньку от начальства сбывал на рынке лабораторных зверей. Чумных не трогал, конечно, а если там с пятью лапами или с двумя головами – такие шли за милую душу. Особенно ценились двуглавые орлы. Их скопом закупала местная администрация. А вот красного червяка величиной с кошку кореш сбыть не успел, словили. Так эти тоже, наверное, вырвались из Института генетики. Или кореш сбыл их оптом в Сухуми. Пылят по песку, трясут голыми задами, как ощипанные куры. Пронеслись и снова ввинтились в щель. Все два десятка. Сразу – тишина. И в этой тишине остался только один, зато самый хитрый. Шкура в выпуклых узорах, будто в тесненных обоях, косит то одним, то другим глазом, как курица, шарит задней ногой в песке. Шарил, шарил и выволок яйцо.

По глазам видно, что не его яйцо.

Не может быть у такого мелкого ублюдка таких крупных яиц.

«Брось!» – кричу. Он и заметался. Сперва к реке, потом к той щели.

А я спустился с уступа на песок. Ну, прямо не яйцо, а огромный кожаный бурдюк в роговых нашлепках там лежал. Как этот с клювом собирался его тащить, я не понял. Пуда три, хватит не на одну яичницу. Я руку положил на него, прикинул: как раз по моей тележке. Вот, думаю, привезу Угланову.

И отдернул руку.

Тук-тук… Тук-тук…

Мощно. Без единого перебоя.

Колотится неизвестное сердечко, не хочет на сковороду.

И у меня сердечко заколотилось. Только у меня – с перебоями. Черт знает, кто вылупится из такого яйца? Не дай Бог, племяш трехпалого, а то сынок родной. Я даже взобрался обратно на уступ и внимательно оглядел издали хромого. Не уходит. Тоже голову наклоняет, как курица. Недовольный. Костяные пластинки на животе и на плечах поблескивают – весь в броне. И клыки… Нет, лучше на разнос к Угланову…

НК: Вы там провели всю ночь?

Сказкин: Ну а как уйти? Знал я, конечно, что в Институте на ушах стоит весь Первый отдел. В упор, наверное, спрашивают академика Угланова, почему он нанял плотника из Бубенчиково? Академик отбивается, выгораживает меня – дескать, у нас садовые участки рядом и он меня хорошо знает. Дескать, Сказкин – бывший боцман, патриот, плавал на балкере «Азов». И от алкоголизма излечился, значит, Родину не предаст.

До полуночи я просидел на уступе.

Ни Луны, ни звезд, темным угаром несет.

А в первом часу, когда я совсем было решился выбраться сквозь щель и подняться к своей тележке, завопил кто-то в лесу не по-человечески. Я сразу вспомнил коммуналку, в которой провел детство. Пять семей обитало в пяти комнатах, как пять допотопных племен в пещерах. День получки у всех почему-то совпадал. И всю ночь в трех комнатах дерутся, а в двух приятно поют. Вдруг, думаю, и здесь, в Сухуми, так? Вдруг нашелся такой зверь, что надерет зад трехпалому? Вой, хрип, удары. Думал, они весь лес переломают. От нервов начал жевать пластину стоявшего передо мной гриба. И уснул… То ли гриб так подействовал, то ли просто устал.

Проснулся в тишине. В дымной, прогорклой.

Глянул со стены вниз, а трехпалому точно зад надрали.

Он зарылся плоской мордой в поломанные сучья, как в волосатую гигантскую гусеницу, ручонки подломил, чугунные ноги раскинуты в стороны. Следов крови нигде не видно и песок не истоптан, а валяется, будто сдох. Нисколько я трехпалого не жалел, но Солнце уже поднималось, так что оставаться мне тут было больше не с руки. Да и глаз в воде нервировал. Пора, пора. В Институте Первый отдел давно стоит на ушах, академика Угланова пытают. Решил, гляну на хромого дохляка и сразу в ущелье! Там пару волосатых веточек прихвачу для своих девчонок – для Надьки и Таньки. Они природу любят.