Прежде чем сдохнуть - Анна Леонидова

Возвращайся домой.

— Нет, сын, я хочу вернуться назад к моим старушкам.

— Мам, это ни к чему. Тебе там будет больно и плохо, я уже понял. И эти жертвы совершенно не нужные.

— Всетаки прошу тебя отвезти меня назад в пансион. Если этого не сделаешь ты, я уеду туда сама.

— Но мама!

— Да, мне там больно. Но только через боль мы узнаем себя и расширяем границы своих возможностей. Только через боль мы узнаем, на что на самом деле способны, если ее перетерпим. Это очень важно для меня. Только когда что‑то болит, ты понимаешь, что живой. Когда ничего не болит – ты умер. Только когда на следующий день после тренировки ноют мышцы, понимаешь, что время потрачено не зря, и ты стал чуточку мощнее. Если ничего не болит после спортзала – ты зря потратил время. Мне надо в пансион. Пусть мне там будет несладко, но это правильная, нужная и необходимая мне боль. Через нее я становлюсь собой.

— Я хочу, чтобы ты была живой и здоровой. Это самое важное для меня.

— Я буду, сын, не бойся. Обещаю тебе.

— И все‑таки возьми ключи от своей квартиры. Ты можешь вернуться туда в любой момент, — Петя выложил на стол ключи. – У тебя есть дом. И у тебя есть семья. Помни об этом, пожалуйста. И ты очень дорогой и родной мне человек, мам. И…, – он запнулся, слова давались ему тяжело, в нашей семье не были приняты сантименты. – Я люблю тебя, мам, – наконец выдохнул мой сын.

— Я тоже тебя люблю. Очень, – призналась я.

Мы обнялись, как умели. Мне кажется, в последний раз я обнимала своего сына перед линейкой 1 сентября, когда он шел в первый класс. Потом он мне всегда казался слишком уж большим и взрослым для таких телячьих нежностей. Только сейчас я поняла, какой я была дурищей.

Я забрала ключ. Он был отдан мне от всей души, и от него нельзя было отказаться. Этим я плюнула бы сыну в душу. Я это по–чувствовала. Я начала чуть–чуть чувствовать своего ребенка.

Федькины люди уже пригнали мою машину, которую я вчера бросила у него на служебной стоянке, прямо к подъезду. Все‑таки в отдельных случаях и для некоторых людей наши правоохранительные органы бывают очень фрэндли.

Я стояла в дверях с чемоданом.

— Петь, только один вопрос, – как бы между делом спросила я, застегивая босоножки. – Танька уже знает, что я знаю про нее, Сашку и Катьку?

— Знает, – замявшись, ответил сын. – Мы терялись в догадках, что с тобой происходит, и на всякий случай предупредили ее.

Мало ли что…

— Понятно. Боялись, что я поймаю ее и вскрою вены? – усмехнулась я. – Не боись! У меня нет в планах бить ее по роже и насильничать. Я успокоилась. Но, честно говоря, даже когда я была на взводе, меньше всего мне хотелось ударить ее.

Я действительно успокоилась. Мысли мои приобрели весьма миролюбивое направление. Я больше не склонна была кого‑либо винить за то, как сложилось мое прошлое. Все вышло так, как вышло. Если какие‑то люди, которых я считаю очень дорогими для себя, остались в прошлом, значит там и есть их место.

По–настоящему важных и необходимых как дыхание людей из своей жизни не отпускают.

Я еще не знала, как я теперь посмотрю Таньке в глаза, но я хотела это сделать. Я знала, что наша встреча после всего случившегося будет одной из самых ярких в моей жизни. И я хотела прожить ее в реальности один раз, а не проживать многократно в своих фантазиях. И нагнетать этими «воображаемыми встречами» напряжение в своем мозгу.

Словом, у меня было много относительно веских, а по большей части надуманных причин вернуться назад в пансион. На самом деле меня туда просто тянуло с неистовой силой. Ведь там я жила на полную катушку!

:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

— Ну что, беглянка! – ввалилась ко мне в комнату Натка, когда я даже еще и переодеться не успела. – Мы не думали так сильно тебя пугать, чтоб ты пряталась от нас в лесах и тебя искали бы по всему бывшему Советскому Союзу. Пожалуй, мы перегнули палку.

— Вот еще! – буркнула я. – Не приписывай себе чужих заслуг.

Ваши мельтешения руками и ногами тут совершенно ни при чем. Спрятаться меня вынудили совершенно другие причины.

— Да ну?! – усмехнулась Натка так, как будто хотела сказать «ага, давай, заливай». – Что ж, тогда я рада, одним грузом на душе меньше.

Она смотрела на меня и улыбалась так, как будто бы мы были закадычными школьными подружками и только что вместе совершили какую‑то веселую, но очень опасную шалость. Заговорщически так улыбалась.

Я не хотела поддаваться на эту дешевую разводку, но все‑таки против воли повелась и тоже улыбнулась в ответ.

Тут нас прорвало, и мы обе начали ржать как подорванные. Наташка схватила с кровати подушку и бросила ею в меня. В ответ в нее полетело висевшее на спинке стула полотенце. Она ловко поймала полотенце на лету и вернула мне его бумерангом.

Подушка!

Полотенце!

Подушка! Вторая подушка! Облезлый плюшевый кот! Разом и подушка, и полотенце, и кот!

Натка цапнула пикирующую подушку и вместе с ней упала на кровать. Как будто бы я сбила ее, как кеглю в боулинге.

— Ты классная! – Натка облучила меня взглядом.

— Ты тоже ничего! – повела я бровью в ответ, падая рядом с ней.

Наверное, если бы одна из нас была мужиком, мы бы тут же занялись сексом. По крайней мере, все это живо напомнило мне, как мы точно так же мирились с мужем, когда ссора случалась из‑за обоюдных косяков, и в ней не было явного виноватого. То есть извиняться надо было либо обоим сразу, либо никому.

— Правда, Сонька, я не думала, что мы так сильно тебя напугаем, – уже спокойно и очень душевно произнесла Натка. – Я во–обще не ожидала, что Нина такую немотивированную рьяность проявит. Я и не подозревала, что она на такое способна.

— Да ладно, проехали, – отмахнулась я. – Не из‑за вас я так глубоко закопалась и психанула. Тут совсем другой сюжет.

И я со смешками и деланной абстрагированностью рассказала Соколовой про свою неожиданно обнаружившуюся связь с Танькой. Так, как будто бы речь шла не обо мне, а я пересказывала ей ужасно забавную, нелепую, глуповатую комедию.

Наташка слушала, даже не моргая. Я произвела на нее впечатление. Мне было это приятно – я как будто прямо хвасталась перед ней: «Вот, мол, и у меня за душой есть сюжет! И у меня в жизни кое‑что случалось и происходило! И я тоже жила!»

— Словом, очень смешная получилась история, – подбила я итог своей басни. – Когда я хотела соскочить из нашего чудесного брака, но не сделала этого просто потому, что мне стало жалко мужа – мол, как же я его брошу, ведь он меня так любит, – я ему как раз была «до лампочки». Ему было на меня наплевать. Он в это время делал ребенка на стороне. Вообще, когда я размышляла над всей этой ситуацией, мне стало ужасно интересно: вот ты столько раз бросала мужиков, от которых родила детей. Как тебе это удавалось? Ведь это так тяжело – оставить человека, который сказал тебе «люблю»! Меня удивляет, с какой легкостью ты бросала своих мужчин. С одной стороны, мне все ясно – ты просто не давала себе в них влюбиться. Но неужели тебе их совсем не жалко было? Ты же понимала, что причиняешь боль другому человеку? Они‑то ведь тебя любили. Тот же Раф.

Разве это не жестоко? Как тебе удавалось вот эту жалость задушить?

— Если честно, я никогда, разрывая отношения, не смотрела на ситуацию так. Я не льстила себе, что только я смогу составить счастье этого мужчины или что я как‑то там особенно им любима. Я не сомневалась: каждый из них без меня сможет. Конечно, некоторые вопили: «Я без тебя умру!» Ну хоть бы один умер!

Нет, ни один даже насморк не подхватил! – Натка нехорошо засмеялась и тут же сделалась мрачно–серьезна. – Наверное, это и вправду было довольно жестоко с моей стороны. Наверное, это какой‑то комплекс неполноценности позволял мне так легко уходить от мужиков. Я не могла поверить, что значу для них что‑то. Что это станет для них потерей. Лишь годам к сорока я поверила, что мужчина – тоже человек. Не в том смысле, как говорят про женщин – «женщина тоже человек» – со значением, что и у бабы какие‑то права есть, и она тоже соображать умеет.

Что у мужиков до хера прав и мозга, я никогда не сомневалась.

Я не верила, что мужчина – тоже человек в том смысле, что и мужик умеет чувствовать, как мы, женщины. Что он может рыдать от любви, а не из‑за проигрыша любимой команды. Что он может на стенку лезть, когда любимая женщина не с ним. Или из‑за того, что он не может обнять своего ребенка. Я вообще не верила, что мужчины могут любить. Мне казалось, что эти эмоции случаются только у женщин, так же как только у баб приключаются месячные, роды и климакс. Да, я догадывалась, что для каждого из них я что‑то значу. К примеру, как определенный сорт пива. Просто предпочитаема. Не будет любимого сорта – он с таким же удовольствием будет пить другой. И меня любят в том же смысле – попросту предпочитают другим. Когда я встретила такого мужчину, которому поверила, что он на самом деле может любить, а не «предпочитать», мне впервые захотелось остановиться и рожать детей только от него. Может, я просто впервые по–настоящему влюбилась?