Дневники Фаулз - Джон Фаулз

На следующее утро я навестил издательство «Литтл, Браун», откуда, отобедав с Недом Брэдфилдом и совершив ознакомительный тур по старому городу, мы отъехали в Маршфилд. В его доме — тот же непритязательный уют: Нед словно отказывается впустить сегодняшнюю Америку в свою личную жизнь. Поговорили об «Аристосе», о тех местах, которые ему непонятны. Он заметил, что многое в этой книге для него слишком сложно; ясное дело, он предпочел бы, чтобы многие вещи были в ней упрощены — до такой степени, какая, с моей точки зрения, пошла бы во вред замыслу; однако в целом она ему понравилась, он думает, что книга «медленно, но верно» раскупится. В девять отошли ко сну, но спать я не мог. Было полнолуние, и за окнами стоял обжигающий холод, на земле местами еще не растаявший снег, и вообще в этом доме чувствуешь себя странно. Не знаю почему, но возникает впечатление, что находишься на краю дикой чащобы, будто сделаешь шаг наружу — и тотчас наткнешься на что-то неожиданное. Острое и прекрасное ощущение отрешенности от цивилизованного мира.

Из Нью-Йорка прилетел Джулиан Б., и мы встретились в баре отеля «Ритц-Карлтон» обсудить, с какими предложениями выходить к Неду. Дж. явил себя образцом деловой обходительности, и они за обедом обсуждали мое будущее, будто я — некий предмет собственности, а не человек. Договорились на том, что заключим новый контракт: начиная с 1965 года «Литтл, Браун» будет выплачивать мне по 10 тысяч долларов в год; сюда войдут платежи издательства «Делл», «Аристос» и второй роман. Нед думает, что «Аристос» выйдет в октябре. Он вселяет в меня чувство спокойной уверенности — то, какого я никогда не ощущаю, имея дело с Шилом и Томом Мэшлером.

На прощание выпиваем с Бобом Фетриджем и Недом в баре «Ритца»; затем лечу домой в почти пустом самолете над бескрайним океаном туч под луной, с одиноко сияющими в непроглядном мраке Севера Медведицей и Кассиопеей; завтракаем при ослепительном свете солнца, а затем вслепую падаем в тысячефутовую толщу облаков. Наконец над самой землей выруливаем и с места в карьер садимся. Холодный частый дождь и пронизывающий ветер, температура 35 градусов по Фаренгейту в придачу к вечному оскорблению — крохотным размерам Англии — и гадким атрибутам общества XX века: пробкам на дорогах, убогой планировке зданий, стиснутости всего окружающего. Приземлиться на английской почве — все равно что получить кулаком по физиономии.

1 апреля

Не успел прийти в себя в квартире на Черч-роу, как раздался телефонный звонок из Ли. У О. сердечный приступ: он не встает с постели, не сможет присутствовать на свадьбе[797]. М. сообщает об этом как о мелкой домашней неурядице, в ее голосе слышатся безумные нотки. Разразись завтра Армагеддон, она все равно добьется, чтобы Хейзел со всей помпой в пятницу вышла замуж.

Вернувшись к Элиз, испытываю неподдельное, какое-то детское облегчение, словно остался невредимым, играя в «казаки-разбойники». А она приглядывается ко мне с оттенком холодно-вато-подозрительного любопытства, стараясь понять, сколь сильно я изменился, сколь прочно на сей раз оседлала меня Америка. После полудня завалились прямо в постель — без остатка предавшись сексу, после чего я окончательно вырубился. Ведь не спал двое суток.

2 апреля

С черепашьей скоростью дотащились по Северной окружной дороге до Ли, простаивая возле каждого светофора, вдыхая гарь тяжелых грузовиков. Грежу о залитых солнцем скоростных шоссе.

О. с землисто-серым лицом лежит в постели, что-то невнятно бормочет.

— Притворяется, — ворчит М., и тут она недалека от истины: этот гром небесный ему отчасти импонирует. Спрятаться в щель и украдкой выглядывать наружу вполне в его репертуаре. В кровать его уложила, нет сомнения, классовая озабоченность, это сумасшедшее стремление сделать все comme il faut[798] или comme il fallait[799] полсотни лет назад. Дэн поглядывает на все это с оттенком какой-то ветреной наивности, М. мелет, мелет, мелет языком, Хейзел паникует, мы с Элиз взираем с неодобрением.

3 апреля

День бракосочетания — ко всему прочему это и самое холодное 3 апреля в этом столетии. Облаченный во взятый напрокат выходной костюм, я сопроводил Хейзел в церковь Олд-Ли, промерз до костей у входа, позируя фотографу, затем проследовал с невестой к подножию алтаря.

— У тебя был такой хмурый вид, — посетовала Элиз.

Рыжеволосый, с недобрыми глазками викарий напыщенным тоном отговорил свое, подозрительно поглядывая на нас, будто ждал, что мы вот-вот разразимся хохотом.

Затем наступил черед грандиозного приема в «Оверклифе»: с одной стороны, О’Салливаны (представлявшие высший слой среднего класса), с другой — Фаулзы (воплощавшие его средний и низший слои) с чувством явной неловкости сливались друг с другом, торопясь разойтись по своим углам. Я рассеянно переходил от группы к группе, силясь вспомнить, как кого зовут, стараясь избежать тех, кого не выносил, и примкнуть к тем, к кому не испытывал неприязни.

Мы задержались еще на два или три дня, бесконечно томительных и монотонных. М. все время выводит нас из себя: ей присуща та не знающая удержу агрессивная разновидность глупости, от которой никакого спасу нет. Через день после нашего отъезда она слегла — как говорит доктор, от полного изнеможения. Но поскольку это изнеможение на девяносто процентов дело ее собственных рук, испытывать к ней сочувствие затруднительно.

В мое отсутствие Элиз завела тесную платоническую дружбу с Поджем и Тарном. Был день, когда она, не ставя в известность ни того, ни другого, в одиннадцать пила кофе с Тарном, потом с ним же чай, а обедала и ужинала с Поджем. Обоим она кажется чародейкой вроде Астарты[800]. Оба ощущают на себе ее способность, не прилагая никаких усилий, казаться такой же умной, как они сами (что чистая правда — она действительно умна), ровно ничего не говоря и даже не чувствуя необходимости как-либо это доказывать. Вчера Тарн заехал за ней и повел в театр. Его дендистские манеры навевают на меня тоску; в них есть что-то странно провинциальное. Своими разглагольствованиями о литературном продвижении с коммерческим душком, трепом о том, как напечатать стихов на гинею, он уводит меня в сторону.

13 апреля

«Леопард». Сделанная Висконти экранизация в таком воплощении… да в любом воплощении — не более чем пародия на роман. Ужасно видеть, как проституировано и опошлено одно из последних выражений подлинного аристократизма. Висконти называет себя аристократом. Но все его актеры смотрятся как персонажи какого-нибудь голливудского вестерна — к тому же с отвратительным американским дубляжем. То же, что слушать игру Голдберга на кинооргане.