Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная - Маргарет Джордж

— Нет! Это невозможно! Как могла произойти такая ошибка? — вскричала я, хотя понимала, что в суматохе боя возможно все.

— Это… это не было ошибкой, — сказал Долабелла. — Его убили по приказу императора.

— О Исида! — вырвалось у меня.

Но если так, он прикажет убить и моих детей. Мы, Птолемеи, обречены. Коль скоро он так безжалостен к Антиллу — мальчику, не представлявшему для него никакой угрозы, виновному лишь в том, что он сын Антония, — что спасет моих детей? Над ними нависло двойное проклятие, ибо они еще и дети Клеопатры.

Но тут горячка взяла верх, и я впала в беспамятство.

Потом мне сказали, будто лихорадка возникла из-за того, что я разорвала себе грудь. Нет, причина в том, что мне довелось испытать за прошедшие три дня. Я все потеряла, всего лишилась и твердо решила умереть. Священные змеи, орудие моего избавления, знак дочери Ра, более не находились у меня под рукой, но один путь еще оставался открытым. Я могла отказаться от пищи и, лишившись последних сил, позволить лихорадке избавить меня от страданий. Когда мы желаем умереть, наши тела вынуждены нам повиноваться — они не могу удерживать дух в узилище плоти слишком долго. Воля человека сильнее тела, она может заставить его уступить и прекратить жить. Я перестану есть и пить, буду лишь метаться на постели в горячечном бреду, исходя потом и мучаясь кошмарами, делающими черноту смерти желанной и долгожданной подругой.

Мардиан парил над постелью, то появляясь, то выплывая из поля зрения. Ирас все время была рядом, она накладывала мне на лоб влажные тряпицы. Потом я увидела Олимпия. Они впустили его сюда! Значит, я умираю. Какое облегчение. Он хотел обработать мои раны, но я отталкивала его и срывала повязки. Когда он попытался открыть мне рот, чтобы влить снадобье, я укусила его. Он вскрикнул, отскочил и, качая головой, сказал:

— Для умирающей женщины у тебя исключительно крепкие челюсти.

Странно, но это рассмешило меня, хотя я не подала виду. Только отвернулась к стене.

Олимпий присел на кровать рядом со мной, осторожно убрал с моих ушей сбившиеся пропотевшие волосы и прошептал:

— Хочешь ты того или нет, но слушай.

Я ничем не выдала, что слышу его.

— Октавиан направил тебе послание. — Я услышала шуршание разворачиваемого свитка, но опять не шелохнулась. — Мардиан его зачитает.

Скрип кровати сообщил мне о том, что он встал.

— Госпожа, — донесся мягкий голос Мардиана, — тебе необходимо это выслушать.

Ответа не последовало, и он склонился поближе.

— Октавиан говорит, что, если ты повредишь себе, он казнит твоих детей. Ему известно, что ты пытаешься покончить с собой, и он такого не допустит. Если умрешь ты, умрут и твои дети.

Значит, они живы. Он пощадил их пока. Зачем? Какова его цель?

— Ты слышишь меня? — настойчиво спросил Мардиан.

Я медленно кивнула, а потом произнесла:

— Слышу.

В том, что Октавиан выполнит свою угрозу, сомневаться не приходилось. Но почему он так хочет, чтобы я осталась в живых? Вряд ли он боится, что подорвет миф о своем «милосердии», если отчаявшаяся женщина уморит себя голодом. Не заблуждалась я и о его планах относительно моего трона — мне в них места не было. Существовала лишь одна цель, ради которой он так стремился сохранить мне жизнь: я должна принять участие в его триумфе. Он хотел провести меня по улицам Рима, выставить на всеобщее позорище. И не мог допустить, чтобы его затею сорвала моя смерть.

Но раз он хотел чего-то от меня, пусть даже столь низкое и отвратительное, у меня появлялась возможность торга. Сокровища пропали, но я осталась. И если есть возможность сохранить не трон, но хотя бы жизнь моих детей, за это стоит побороться. Я перестала противиться лечению. Теперь Олимпий поил меня микстурами и протирал мое тело губкой, смоченной бальзамами, понижающими жар. Я не сопротивлялась, но и не откликалась на заботу.

— Скушай то… Выпей это… Вот подушка… Не желаешь ли?..

Я желала лишь обеспечить безопасность детей, а потом спокойно умереть и быть похороненной рядом с Антонием. Но как это устроить? Я ломала голову, пытаясь измыслить подходящий план, но мысли блуждали — слишком я была измотана, слишком истощена, слишком запуталась. Планы рождались один за другим, проигрывались в воображении и отбрасывались как неосуществимые. Казалось, выхода нет.

Но он должен быть, сквозило в моем сознании. Должен, или все жертвы напрасны!

Я знала это, но такого рода знание мало помогало: ничего толкового в голову не приходило. Если выход и был, ключи к нему находились в руках Судьбы, Фортуны или Тюхе. А с ней, как известно, спорить бесполезно.

— Ты должна попытаться, должна… — твердил внутренний голос.

Но я так устала от бесплодных попыток.

Октавиан. Если бы мне удалось добиться встречи и поговорить с ним! В личной беседе я всегда добивалась нужного результата, не то что через письма или посредников. Октавиан сейчас опьянен победой, полон тайного злорадства, и, если я паду к его ногам, он просто раздуется от гордости. Или… А как насчет Цезаря? Почему бы не воззвать к памяти о Цезаре, не укрыться за его именем как за щитом? Откажет ли он той, кого чтил сам Цезарь?

Письма! Письма Цезаря.

Но они остались в моих покоях. Там, где сейчас расположился Октавиан. Как мне до них добраться?

Сделать вид, будто я хочу остаться в живых, ибо питаю надежды на заступничество и полагаюсь нас старые политические связи в Риме?

Какой курс избрать, с какой стороны подступиться? О, если бы я знала Октавиана получше! Я не могу проникнуть в его мысли, но я должна разгадать его намерения. Это мой единственный шанс, другого не представится.

Мне необходимо найти силы, чтобы встретиться с ним на равных. Пусть он считает, что я не раздавлена случившимся, но по-прежнему остаюсь собой — политической фигурой, с которой он должен договариваться и которая заслуживает уважения.

Нужно несколько дней, чтобы восстановить силы.

— Долго я болела? — спросила я Олимпия.

Голос мой прозвучал еще слабее, чем я ожидала, — почти шепотом.

Он мгновенно оказался совсем рядом.

— С похорон прошло пять дней, — прозвучал ответ.

Пять дней. Я пробыла в беспамятстве пять дней. В таком случае Октавиан уже восемь дней в Александрии. Антоний уже восемь дней мертв.

Я поежилась, и Олимпий прикрыл мои плечи одеялом.

— Отправляйся к Октавиану, — сказала я. — Или попроси Долабеллу, пусть он сходит. Пусть ему скажут, что я поправляюсь, но прошу, чтобы мне доставили короб, что остался в моих покоях. И документы из моего рабочего кабинета. Он может осмотреть все и убедиться, что нет никакого подвоха, просто мне нужны эти бумаги.