Заря генетики человека. Русское евгеническое движение и начало генетики человека - Василий Бабков

Один из лучших в мире знатоков генетики человека – Владимир Павлович Эфроимсон, обобщив внушительный массив накопленных в этой важной области точных знаний, построил оригинальную общую теорию генетических основ эволюции этических характеристик психики человека, изложив ее здесь в форме полного свежих идей общедоступного очерка.

Для создания представлений о генетических основах эволюции такого высокого этажа человеческих норм поведения и психики, как этика, этажа, надстроенного над фундаментом унаследованного и врожденного, и нижними этажами приобретенного в процессах запечатления, воспитания и «впитывания» культурного наследия, ясное понимание элементарных биологических основ становления всех свойств организма представляется настолько обязательным, что мы сочли полезным рассмотреть этот вопрос гораздо пристальнее, чем это сделано в статье самого В. П. Эфроимсона. Вполне отдавая себе отчет в значении этого вопроса, сам он не мог себе позволить уделить столь элементарным предпосылкам более чем две-три ясные фразы, вполне достаточные для специалиста, но, быть может, не для широкого читателя, которому адресована статья.

Исключительно важна также для понимания поднятых В. П. Эфроимсоном вопросов ясная оценка места и веса наследственности и среды в формировании человека и в эволюционном плане.

Восприятие человеческим обществом накопленных прежде знаний и культурных традиций обычно относят к так называемой традиционной наследственности, которой наш известный генетик М. Е. Лобашов дал также, на наш взгляд, менее выразительное название сигнальной наследственности.

То, что у человека есть «два процесса наследственности: один – вследствие материальной непрерывности (половые клетки) и другой – путем передачи опыта одного поколения следующему поколению посредством примера, речи и письма» (курсив мой. – Б.А. ), яснее всего сформулировал в приведенных выше словах Т. Г. Морган [482] , и он же резко подчеркнул огромное значение второго пути наследственной передачи или влияния социальной среды для эволюции человека.

Думается, однако, что лучше разграничивать чисто биологические и социальные механизмы наследственности и, по предложению С. Н. Давиденкова, говорить не о традиционной наследственности, но о культурной или социальной преемственности: «Пусть “наследственностью” остается то, что передается из поколения в поколение через половые продукты, то же, что передается посредством выучки, будем называть “преемственностью”» [483] .

Едва ли не всем теперь ясно – и в этом, конечно, отдает себе полный отчет В. П. Эфроимсон, – что эволюционная роль общественной среды по мере развития человечества неуклонно возрастала и с возникновением великих цивилизаций перешла на качественно новую ступень. Эта качественная новизна, особенно резко бросающаяся в глаза на современном нам этапе эволюции человечества, в том именно и состоит, что социальные закономерности и прежде всего процессы социальной преемственности накопленного капитала знаний стали играть в эволюции человечества ведущую роль, далеко опережая по значению и темпам медлительно действующий фактор собственно биологической эволюции человека – естественный отбор. Однако от этого человек не перестал быть живым существом, оставшись хотя и социальным, но животным; не прекратила своего существования и наследственная компонента, определяющая норму его реакции на социальную среду, и эта наследственная компонента требует к себе теперь тем большего разумного внимания человека, чем менее может о ней позаботиться слепой медлительный естественный отбор, давление которого ослаблено цивилизацией.

Квинтэссенция статьи В. П. Эфроимсона именно в том и состоит, что для столь сложной сферы человеческого духа, какой является этика, он убедительно показывает, что и она формируется под влиянием не одной только среды (в данном случае социальной), но имеет и свою важнейшую наследственную компоненту.

Исходя из этой неоспоримой посылки, В. П. Эфроимсон пошел гораздо далее, рассмотрев вероятные пути эволюционного становления генетических основ этики и поведения и показав, что определяющий их генофонд и современного человека вырос на глубоких корнях, уходящих не только в доисторические эпохи превращения человекоподобной обезьяны в человека, но и в бездонные глубины эволюции животного мира.

Нет ли здесь, однако, неоправданной биологизации социального явления? Нет ли здесь социал-дарвинизма, неизбежно ведущего при логическом его развитии к расизму?

Переоценки биологических сторон человека и забвения того, что человек – животное прежде всего общественное, здесь нет. Значение социальной среды здесь полностью оценивается и ей принадлежит в представлениях В. П. Эфроимсона как роль условия, формирующего этику в ходе индивидуального становления отдельной личности, так и созидающая роль эволюционного фактора. Но если в современном человечестве эволюционная роль социальной среды осуществляется по преимуществу через процессы культурной преемственности, то на ранних этапах становления человечества общественная среда, несомненно, играла свою роль по-другому. Она выполняла творческую роль фактора, благоприятствующего отбору и процветанию тех общественных объединений (семей, родов, орд, племен), наследственный фонд которых обогащен наследственными типами и генами, обусловливающими специфически «гуманные» черты психики и укрепляющими общественное начало и альтруизм подчас в ущерб эгоистическим интересам индивидуума.

При полном непонимании ведущей роли социальной среды социал-дарвинизм видел одни «зоологические» факторы эволюции «человека-зверя» – «борьбу каждого против всех», индивидуальный отбор сильных, агрессивных, себялюбивых животных в человеческих популяциях, живущих по принципу «человек человеку волк». Социал-дарвинизм возвеличивал в человеке свойственное ему, но эволюционно отмирающее «животное» начало. В. П. Эфроимсон увидел весь процесс с диаметрально противоположной точки зрения. С полной оптимизма верой в светлое будущее гуманизма он увидел наследственно обусловленные черты «человечности», наследственные, общественные, альтруистические инстинкты в животных предках человека, проследил их усиливающийся удельный вес в еще продолжающемся процессе все большего «очеловечивания» социального животного, в процессе изживания индивидуалистического, эгоистического, зоологического начал.

Справедливость требует, однако, сказать, что в этом отношении он не одинок и по основной направленности идей не только имеет предшественников среди замечательных русских и зарубежных мыслителей-дарвинистов, но в сущности говоря, как и эти последние, в значительной степени развивает основополагающие идеи, с гениальной прозорливостью и силой высказанные самим Чарльзом Дарвином. Конечно, он делает это на современном уровне.

В коренном перевороте мировоззрения, вызванном появлением теории Дарвина, не все идейное богатство его колоссального научного наследия встретило сразу должную оценку и не все великие мысли получили равномерное и достойное развитие. Первый и величайший труд Дарвина «Происхождение видов путем естественного отбора», опубликованный в 1859 г. и полностью распроданный в день выхода (случай беспрецедентный для науки того времени), сокрушительно покорил мысль, и именно его ведущая идея – эволюционный прогресс на основе индивидуального естественного отбора, переживания и размножения наиболее приспособленных особей (курсив мой. – Б.А. ) – при отчаянном, но сравнительно беспомощном сопротивлении догматиков, клерикалов и ретроградов от науки властно и надолго овладела умами мыслящих людей. Именно эта идея первой «получила фору» и определила преимущественные тенденции развития дарвинизма и, конечно, прежде всего ходячие обывательские представления о его содержании. Как бывает на первых порах почти во всяком мощном идейном движении, среди ярых последователей, популяризаторов, пылких пропагандистов и комментаторов великих идей, так доходчиво и просто объяснивших дотоле непонятное и чудесное, нашлись и вульгаризаторы, и упрощенцы, и роялисты большие, чем сам король. Возможно, не в самую счастливую минуту родившееся на свет соблазнительно яркое выражение «борьба за существование » вместо скрывавшегося за ним широкого и « метафорического » дарвиновского значения стало порою употребляться не в переносном, а в буквальном смысле. Именно в таком извращенном обывательском понимании этот «закон зубов и когтей», неправомерно перенесенный некоторыми эпигонами дарвинизма из биологии в социологию, стал идейной опорой социал-дарвинизма. В том обществе, где индивидуализм, частное предпринимательство, чистоган и «сильные личности» решают успех, именно такая интерпретация получила заметный резонанс, переродившись в иных случаях в ницшеанскую идеологию «белокурых бестий» и «сверхчеловеков», которым позволено все. Не в столь откровенно каннибальском варианте этот же знакомый мотив слышится все же и в наши дни в нередкой акцентировке «агрессивной животной биологической сущности человека», в тенденции подчеркнуть, что человек в сущности не более чем довольно-таки злая «голая обезьяна», зоологические инстинкты которой вроде «территориального императива» Ф. Ардри якобы сдерживаются лишь идущими наперекор природе законами общежития.