Нейромант. Трилогия «Киберпространство» - Уильям Форд Гибсон

но на самом деле, глядя на твои перетянутые бинтами запястья, думают о том, что ты теперь слишком ценен, слишком полезен для них как потенциальный суррогат. Не важно, что ты пытался покончить жизнь самоубийством, говорят они, это случается сплошь и рядом; вполне понятно – когда чувствуешь себя отвергнутым. Но я хотел умереть, очень хотел. И Чармиан тоже. Она попыталась отравиться таблетками. Но нас подготовили, одержимость подправили, вживили костефоны, спарили с кураторами.

Ольга, должно быть, знала, должно быть, все это как-то предвидела. Она пыталась не дать нам вступить на тот путь, которым прошла сама. Она понимала, что если люди найдут эту дорогу, у них не останется выбора, им придется идти. Даже теперь, зная то, что знаю, я все равно хочу на Трассу. Я никогда туда не попаду. Но можно качаться во тьме, что громоздится над нами, мысленно держа за руку Чармиан. Между нашими ладонями – разорванная обертка наркотика. И улыбается Святая Ольга – ее присутствие почти осязаемо, – улыбается нам со всех своих отпечатков, сделанных с одной и той же официальной фотографии, вырванных и приклеенных на стены ночи. Ее белая улыбка. Навсегда.

Красная звезда, зимняя орбита[141]

Брюс Стерлинг, Уильям Гибсон

Полковник Королев ворочался в ремнях безопасности: ему снились зима и сила тяжести. Молодым курсантом он снова гнал коня по ноябрьской казахской степи в краснеющую даль марсианского заката.

«Глупость какая-то», – подумал он.

И проснулся в Музее Советского Космического Триумфа под стоны, издаваемые Романенко и женой кагэбэшника. Они снова занимались любимым делом за ширмой в дальнем конце «Салюта». Предохраняющая упряжь ритмически поскрипывала, корпус в мягкой обшивке вздрагивал. Копыта били по снегу.

Освободившись от ремней, Королев одним отточенным ударом толкнул себя в туалетную стойку. Скинув изношенный комбинезон, он пристроил писсуар к паху, протер запотевшее стальное зеркало. Артритная рука снова разболелась за время сна; от потери кальция запястье стало по-птичьи тонкокостным. Двадцать лет в невесомости: он встретил старость на орбите.

Полковник воспользовался бритвой-прилипалой. Паутинка вен покрывала его левую щеку и висок – очередное напоминание о разгерметизации, оставившей его инвалидом.

Выйдя, он обнаружил, что любовники закончили. Романенко поправлял одежду. Из-под обрезанных рукавов коричневого комбинезона жены политрука, Валентины, были видны ее белые руки, покрытые потом от недавних упражнений. Пепельно-белые волосы женщины колыхались под искусственным бризом вентилятора. Ярко-васильковые, близко посаженные глаза будто извинялись, но в то же время заигрывали.

– Взгляните, что мы вам принесли, полковник. – Она протянула миниатюрную бутылочку коньяка, из тех, что продают в самолетах.

Королев ошарашенно хлопал глазами на лого «Эр Франс», выдавленное на пластиковой пробке.

– Муж говорит, что ее доставили на «Союзе» внутри огурца, – хихикнула Валентина. – Он мне ее отдал.

– А мы решили отдать ее вам, полковник, – добавил, широко улыбаясь, Романенко. – Нас-то в любой момент могут отпустить в увольнительную.

Королев сделал вид, что не заметил беглого взгляда на свои тощие ноги и бледные, безвольные ступни. Он открыл бутылку, от богатого букета запахов щеки покраснели. Полковник осторожно отпил несколько миллилитров бренди. Горло обожгло, как будто кислотой.

– Господи, – воскликнул он, – сколько же лет прошло! Я ведь напьюсь.

Он рассмеялся, в глазах блестели слезы.

– Отец рассказывал, что в старые времена вы и пили как герой, полковник.

– Так оно и было. – Королев еще глотнул.

Коньяк лился, словно жидкое золото. Полковник недолюбливал отца парня – добродушного партфункционера, давно отошедшего к лекционной деятельности, даче на берегу Черного моря, американским напиткам, французским костюмам, итальянской обуви… Мальчишка походил на папашу – такие же чистые серые, не замутненные сомнением глаза.

– Вы очень добры, – поблагодарил Королев; алкоголь успел проникнуть в разжиженную кровь. – А вот я вам сейчас выдам самизданных: свеженький перехват американского кабельного. Крутая штука! Но не для стариков вроде меня.

Он вставил кассету и нажал на запись.

– Я передам канонирам, – улыбнулся Романенко. – Пусть прокрутят на экранах наводки.

Пост, где располагались излучатели, все называли канонирской. Солдаты там были особенно охочи до подобного рода штучек. Королев сделал еще одну копию Валентине.

– Очень жесткое? – спросила она встревоженно и в то же время заинтересованно. – А можно мы еще раз зайдем? В среду, в двадцать четыре ноль-ноль?

Королев улыбнулся. До того как ее отобрали в отряд космонавтов, Валентина работала на фабрике. Ее красота стала орудием пропаганды, а она сама – идеалом для пролетариата. Коньяк разлился по венам Королева, он жалел девушку и не мог отказать ей в маленькой радости.

– Полуночное свидание в музее, Валентина? Как романтично!

– Спасибо, мой полковник. – Она чмокнула его в щеку, проделав сальто в невесомости.

– Вы лучший, полковник. – Романенко, насколько мог легко, хлопнул Королева по хрупкому плечу. После несчетных часов занятий на тренажерах мускулы парня были что у кузнеца.

Королев проводил взглядом любовников, двинувшихся к центральному стыковочному отсеку, откуда можно было попасть в два коридора и три престарелых «Салюта». Романенко повернул «на север» – в канонирскую, а Валентина отправилась в противоположный коридор, к следующему стыковочному отсеку, и оттуда – к «Салюту» своего мужа.

Всего в Космограде имелось пять стыковочных отсеков, по три «Салюта» на каждый. Военное оборудование и пусковые установки спутников находились в противоположных концах комплекса. Станция потрескивала, поскрипывала, повизгивала в точности как остановка метрополитена, а запах сырого металла наполнял ее, словно трюмы давно не мытого теплохода.

Королев снова приложился к бутылочке. Она была уже полупуста. Он спрятал ее в одном из музейных экспонатов – насавском «Хассельбладе», снятом с места прилунения «Аполлона». Он не брал в рот спиртного со времен последней увольнительной, еще до разгерметизации. Голову закружило в горьковато-сладкой волне ностальгии.

Он снова подплыл к пульту, зашел в область памяти, где злостно стертые речи Алексея Косыгина полковник заменил на коллекцию самизданных – оцифрованную поп-музыку, любимые песни восьмидесятых. Там были английские группы, записанные с западногерманского радио, тяжелый металл из стран Варшавского договора, американские пластинки с черного рынка. Он надел наушники и включил ченстоховское регги «Бригады Кризис».[142]

После все этих лет он уже не слышал музыки, в голове лишь всплывали яркие непрошеные воспоминания. В восьмидесятые он представлял собой патлатого номенклатурного сыночка, высокое положение отца позволяло ему не бояться московской милиции. Ему вспоминался вой усилителей в жаркой темноте подвального клуба, толпа в облаках дыма: шахматная доска из темных квадратов (джинсов) и светлых (обесцвеченных волос). Он курил «Мальборо», приправленные афганской травой. Он помнил губы дочери американского посла на заднем сиденье черного «линкольна» ее отца. Имена и лица нахлынули на него в