Государевы конюхи - Далия Трускиновская

— Ну, сказывай, как там тебя…

— Земского приказу ярыга Аксентьев Степан!

— Сказывай. Кто тебе про персидский джид рассказал и для чего тебе то оружие понадобилось.

— Да разве ж я похож на убийцу, твоя милость батюшка Дементий Минич?! — возопил Стенька. — Сам я на след того джида напал, бегая по розыску подьячего моего, Гаврилы Михайловича!

— И где же ты впервые про тот джид слышал?

Стенька несколько замялся.

— Вижу, ты молодец лихой, набедокурил, а признаться боишься, — сказал проницательный Башмаков. — Говори как есть. Коли ты в чем перед Земским приказом грешен, так я тебя отмолю! Когда впервые услыхал про джид?

— Я, батюшка Дементий Минич, подьячих прогневал, — неохотно повинился Стенька. — И сказали мне добрые люди, что есть такая молитва, на умягчение начальства, а знает-де ее старец, что у Девяти Мучеников сидит, и он той молитве учит, и я к тому старцу пошел…

— Ну так что ж тут плохого?

— Я к нему пошел… а должен был на торгу ходить… — признался Стенька. — А коли прознают, что меня в тот день на торгу не было…

Про то, как он устроил переполох на весь Кремль, Стенька докладывать не стал — докопается дьяк, тогда и можно будет повиниться, а не докопается — тем лучше!

— Понятно. И, шастая у Девяти Мучеников, ты нечаянно многое разведал, сказать же боишься — как бы тебе за твое рвение сперва не прописали батогов?

— Именно так… — горестно признался Стенька.

— Батогов не будет. Ну?

И Стенька изложил все по порядку — как искал старца у храма, как пристал к нему человек по имени Федот (тут же, закатив глаза к потолку, Стенька описал его наружность, острый нос, седые виски и мохнатую бороду), как тот Федот завел его на какой-то двор, где лежал в подклете больной старец, как пришли Никита Борисович и Демьян Петрович…

— Каким князьям, говоришь, тот Никита Борисович служит?

— Князьям Унковским, батюшка Дементий Минич.

— Сдается, нет на Москве таких… Иванушка!

Старый истопник был за дверью, отодвинул Данилу с Богданом и вошел.

— Сделай милость, сходи в Разрядный приказ, вели кому-нибудь из старых подьячих ко мне прийти. А ты продолжай.

И Стенька описал подклет, поведал, как всю ночь клевал носом возле помирающего старца, как повздорил с Федотом и сбежал, как набрел на истинного старца, но молитву взять не успел — за ним погнались пятеро подозрительных людишек. Про хворобу свою, понятное дело, рассказывать не стал.

— Они увидели тебя с настоящим старцем и поняли, что ты раскрыл их враки. Что же такого опасного было в тех враках, коли тебя чуть не порешили? — спросил Башмаков.

— Может, все дело в персидском джиде? — не поднимаясь с колен, предположил Стенька. — Но это как поглядеть — ведь они мне сами про те джериды толковали, я их за язык не тянул.

— А для чего, как полагаешь, они с тобой про джериды толковали? Богдан, Данила, заходите! И поведайте Степе, где был найден один из джеридов и где — другой.

— Один — в подземной тюрьме под Тайницкой башней Казанского кремля, откуда пленников тайно вывели, а другой — из человечьего горла Данила вынул, — отвечал, встав в дверях, Желвак.

— Вот тебе и ответ. Они увидели, что слоняется по переулкам земский ярыжка, чего-то ищет. Мало ли что он про старца врет? Это — первое. Другое — они не знали, что Данила вынул из раны джерид, и полагали, будто тело покойного Бахтияра попало в избу Земского приказа вместе с джеридом. Потому и рассказали тебе байку, что хотели из тебя сведения вытряхнуть, — объяснил Башмаков. — Полагали, ты тут же вспомнишь, что недавно у Водовзводной башни тело подняли с джеридом в горле, а потом, слово за слово, о розыске им расскажешь. А ты ничего не сказал. И получилось, что зря они тебя заманивали. Гнались же за тобой потому, что ты обнаружил их враки и мог их выдать. Это, сдается, были те самые налетчики княжича Обнорского, о которых твоя, Данила, кума подьячему Деревнину толковала. Те, что приходят иногда ночевать на клюкинский двор. Вот все одно к одному в узелок и увязывается.

— Гляди ж ты, не соврала кума! — прошептал Богдаш.

— А как вышло, что тебе джериды показались подозрительны? — наконец спросил Башмаков.

— Так я по твоей милости приказанию у троекуровской дворни сказки отбирал. И явилось, что у боярина был персидский джид, но дворовый человек Якушка, бежавши, его с собой прихватил. А тот Якушка знал про погреб… — Стенька замолчал, припоминая все те речи, которые пришлось выслушать. Было еще что-то важное, но что — как на грех, вылетело из головы.

— Вон оно что. Ты докопался, откуда налетчики проведали о подземном лазе. Хвалю. Что, Степан Аксентьев, хочешь еще послужить государю? — вдруг спросил Башмаков.

Стенька отчаянно закивал.

— Ты тех людей видел и можешь их признать. Сейчас ты отправишься с конюхами к Девяти Мученикам, подойдешь к храму один, они за тобой следить будут. Коли признаешь злодеев — дашь знак, Богдан тебя научит. А не признаешь — побродишь там, глядишь, они сами к тебе привяжутся. Молодцы, вы безоружны. Ступайте, возьмите, чего надобно, и возвращайтесь. Для Степана тоже бахмата оседлайте.

Данила и Богдаш, поклонившись, вышли.

— А вот какого черта княжичу Обнорскому под Кремлем понадобилось? — шепотом спросил Богдаш, удерживая Данилу за руку. — Что кума-то сказала? Не проболталась?

— Проболталась. Княжич охотой любит тешиться, а там барсучиная охота славная, — так же шепотом отвечал Данила. Похоже, он перенял у старшего товарища уловку и нет более нужды отмалчиваться…

Они остались у двери послушать.

Башмаков уж совсем было собрался отпускать ярыжку — тот все, что знал, сообщил. Но тут вдруг Стеньку осенило.

Этот дьяк в государевом имени был с ним ласков, не кричал, не грозился батогами, все выслушал и даже многое растолковал, как равному. Он должен, он обязан понять!.. Тем более что от волнения многие мысли, бывшие у Стеньки в голове в разрозненном состоянии, вдруг составились вместе.

— Батюшка Дементий Минич! Я еще сказать хочу! Коли ты меня слушаешь и прочь не гонишь!..

— Говори!

— Я знаю, кто троекуровского младенца порешил!

— Что ж ты мне про это доносишь, а не Деревнину? — удивился Башмаков.

— Да Деревнин-то меня прочь погонит, скажет — дурак ты и речи у тебя дурацкие! А я все время о том младенце думал! И все одно к одному… Да еще сегодня по твоей милости приказу отбирал сказки у троекуровской дворни!.. Все вместе увязалось!

— Сказывай, — невольно улыбнувшись, молвил Башмаков.

Стенька, не вставая с колен, широко перекрестился — как перед святыми образами.

— Ну, Господи благослови! — произнес он. — Батюшка Дементий Минич, не сочти за дурь… Я ведь сразу заподозрил, что тело в сад не через забор перекинули. Думал сперва — тот молодой инок его принес да и вынес спозаранку. Потом понял — не он. Выходит, через забор? Я прикинул, сколько в дитяти весу, на дворишке своем веревку меж деревьями натянул и мешок с гречей такого ж веса кидал!

— Мешок с гречей? — переспросил озадаченный Башмаков.

— Коли бы из-за того забора тело перекинули, оно бы не там упало, где его утром нашли! А скинули младенца бедненького с гульбища, что наверху в боярских теремах, широкое гульбище, я как в саду, в беседке сидел, все на него поглядывал…

— Может, ты девок там увидал, оттого и поглядывал? — усмехаясь рвению ярыжки, спросил Башмаков.

— Девок, батюшка Дементий Минич, да не простых — боярышни на гульбище выходили. Это их гульбище, а живут они отдельно, они с беглой боярыней не поладили. Только оттуда можно было младенца скинуть.

— Занятно ты рассуждаешь… — пробормотал Башмаков. — По-твоему, две боярышни удавили братца, а потом, продержав его у себя несколько дней, скинули с гульбища? Побойся Бога, Аксентьев.

— Твоя милость, Дементий Минич, в том ничего невозможного нет! — осмелев, отвечал доброму дьяку Стенька. — Ты бы в Земском приказе послужил — на такое б нагляделся! За сулейку вина друг друга убивают! Брат на брата с вилами идет, брюхо пропарывает! А чего не поделили? Какие сундуки с червонцами? А епанчу старую не поделили, отец помер, все имущество — пополам, а епанча-то одна, не делится! И девок-преступниц довольно. Одна полюбовника опоила за то, что девства лишил, а жениться не пожелал. Другая — родную сестру со свету сжила…

— Какая ж, по-твоему, у боярышень Троекуровых причина братца губить?

— Причина простая, — подумав, отвечал Стенька. — Боярин небогат, а сынка любил горячо. Он бы пожелал все добро сыночку оставить, а дочерям приданого не давать, так что одна дорога — в небогатую обитель. Такое часто бывает — сыну все, а дочкам — монашкин клобучок.

— Ладно, вставай да ступай. Никому про боярышень не рассказывай. Сейчас за тобой конюхи придут. Расскажи им про свои похождения, а они тебе скажут, что делать.