Дмитрий Донской. Зори над Русью - Михаил Александрович Рапов

вместе с ордой. Сказал нечестивый Мамай: «Аще побьет князь Митрий мово мурзу Бегича, иди, поп, на Русь, отрави князя Митрия да князя Володимира, отрави ближних бояр. Тако и будет победа на стороне ордынской», а я, Мамая страшась, пошел.

— Небось, заплатить Мамай обещал?

Поп сердито взглянул на спросившего: «Чего глупость спрашивать?» Однако ответил, но, видно, забыл о покаянии, ответил с ухмылкой:

— Это само собой.

Тогда Бренко, ухватясь за резной передок телеги, закричал:

— Ты бы и меня отравил, дьявол!

Поп от страха осел, мотал головой.

— Ты и Русь погубил бы!

Игнатий Кремень приподнялся, взял Бренка за локоть.

— Полно, боярин, не серчай! Не под силу Иуде Русь погубить, зелья не хватит! — поперхнулся кровью, замолк и, валясь на сено, все–таки повторил: — Не хватит!

14. НА ЛАЧЕ–ОЗЕРЕ

Гривастый темно–серый простор Лача–озера [285] развернулся перед странником. Сняв скуфейку, он вытер залысый лоб. Тяжек, видно, путь по лесному болоту, если на студеном ветру лоб вытирать пришлось. У воды странник остановился, хотел опустить полы подрясника, засунутые за ремень, но, взглянув на низкие мшистые берега, раздумал.

«Рано подрясник опускать, еще идти и идти. Вон он, монастырь. Далече!»

За темной полосой озера — деревянные башни под шатрами, не то просто приземистыми, не то осевшими от ветхости, между ними — темные стены. Не сразу и разглядишь их за дождевой завесой. Странник осторожно пробирался по прибрежным зыбунам, время от времени поглядывая вперед. «Ветхий монастырь, совсем худой. Башни пошатнулись, бревна стен просели, заросли мохом, и даже кресты на чешуйчатых маковицах стоят наискось, словно зацепились за них низкие тучи и волокут за собой».

У ворот странник опять принялся вытирать лоб. Не успел нахлобучить свою скуфейку, как в воротах показался монах, закричал:

— Иди, божий человек, мимо! Странных мы не приемлем. Сами на бруснике живем…

— Так уж одной брусникой и живы?

— Место наше худое, мокрое. А ноне беда паче — наши мужики бога прогневили: жита у них вымокли.

— Бог терпел и нам велел.

— Вот и мы мужикам то ж толковали, а они во грехах погрязли и оброка не отдали.

— Так–таки ничего с мужиков и не взяли?

— Ну как не взять! Взяли! А недостачи большие.

— Или у вас лесу мало? Или батогов сделать не из чего?

— В том и беда, что лес вокруг. Мужики от батогов в лес ушли всей деревней, не сыщешь их. Хуже того, наученные беглым холопом Ильей, мужики впали в ересь, дескать, нет того в писании, чтоб монахи с хрестьян дани брали.

Странник сурово поддакнул:

— Экий грех! Воистину соблазн и ересь!

— И не говори! — Монах вздохнул всей утробой. — Аль уж последние времена настают, а только, диаволу на потеху, мужики, уходя, пытались запалить нас. Глянь, Благовещенская башня обгорела.

Монах кивнул в сторону угловой башни, стоявшей у самого приплеска. Поглядел на башню и странник, а монах вдруг спохватился:

— Разговорился я с тобой, ты иди, божий человек, иди с миром…

Странник на это сказал строго:

— Веди меня сей же час к отцу игумену.

— Я, чай, те только что сказывал: мы странных не приемлем.

— Не твоего ума дело, — странник ткнул посохом прямо в толстый живот монаха, — веди к игумену.

Пришлось вести.

Игумен встретил странника спесиво, но, взглянув в лицо ему, ахнул:

— Святители! Никак отец Пимен!

Странник нахмурился. Игумен понял, приказал монаху:

— Брат Сысой, выйди.

Пимен сам проверил, плотно ли монах закрыл дверь кельи, потом строго спросил:

— Ты, отче, язык за зубами держать умеешь?

— Умею, отец Пимен.

— Непохоже! Пошто знать Сысою, что меня Пименом зовут? Ты бы еще при Сысое меня архимандритом Переславским назвал. Пришел к тебе странник, так странником мне и быть. Сумеешь язык за зубами держать — и на зуб получишь. Слышал я, отощали вы, помочь вам нужна.

— Как еще и нужна–то, бунтуют у нас холопы.

Пимен круто повернул разговор:

— Поп Иван, что сослан к тебе, жив?

— Покуда жив.

— Где он?

— В срубе сидит.

— Веди к нему. Сведешь — иди прочь. О чем я с попом говорить буду, ведать тебе не надобно. Понял?

— Как не понять, отец Пи… — Игумен поперхнулся словом.

— Только не один он в срубе. Ильюшку–то ересиарха мы все ж словили и в сруб бросили.

— И, чаю, оттуда живым не выпустите?

— Как можно! Сей пес смердящий хуже лютого волка. Соблазнитель и лжец…

— Да отколь он? Сведали?