Дмитрий Донской. Зори над Русью - Михаил Александрович Рапов

— Недалече.

— Здесь Дмитрий Иванович.

— Скажи, Семен, орда где?

Мелик поднял руку с обнаженным мечом, крикнул:

— Нет орды! От самой Вожи всю ночь бежала орда. Далече в поле дворы их повержены, и вежи, [282] и шатры, и алачуги, [283] и телеги их. Добра многое множество. Все пометано…

Крик этот всколыхнул русскую рать. Князь Пронский настойчиво пытал:

— Да хорошо ли ты видел? Попадем в тумане в засаду…

— Зря, князь, Данило. Мелику можно верить.

Семен только по голосу узнал, что сказал это Тимофей Вельяминов — окольничий. Подъехал Дмитрий Иванович, коротко приказал:

— Князь Данило, скачи на свое крыло; Тимофей Васильевич, — на свое. Выступаем! Но глядите в оба, хоть Семен орды и не обрел, а в походе бывает всякое.

В редеющем тумане рати двинулись вперед, а когда своими глазами увидали брошенный татарский табор, по полкам пошел говор:

— Ишь удирали!

— Известно, у страха очи выпучены.

— Други, а ведь и вчера ударить на нас у них духу не хватило.

— Правда, не хватило!

— Да неужто татары нас бояться стали?

— Будет вам судачить! Дело–то просто: ждали татары, что мы и на Воже, как на Пьяне, пьяны будем, да просчитались, с того просчета и побежали. А вы раскудахтались: «Боятся нас ордынцы, боятся!» А того невдомек, что от слов, от мыслишек таких мечи ржавеют.

Проезжавший мимо Дмитрий Иванович взглянул: «Кто говорит так?»

Говорил Фома. Князь молча проехал мимо. Чего угодно, но мудрости не ждал он от Фомы. А вот на тебе, все, как на ладонь, выложил старый брехун. Омир не Омир, [284] Аристотель не Аристотель — просто Фомка–тать, а как сказал: «От мыслишек таких мечи ржавеют». А ржаветь им нельзя!

Весь день пролежал Игнатий Кремень в полузабытье. Весь день дорога была пуста, и только к вечеру снизу от Вожи заскрипели колеса. Игнатий силился встать — куда там, голову из пыли не поднять. Надо кричать, молить — язык, как колода.

«Ужели и эти мимо проедут, ужели не подберут?»

Скрип колес близился, близился и сразу стих. Игнатий шевельнулся, застонал. Над ним голос:

— Никак это Игнатий Кремень лежит? — Голос знакомый, но чей, Игнатий сообразить не мог. Тот же голос приказал:

— Поднимите его, положите в телегу, пусть поп Иван потеснится.

Игнатия шевельнули, подняли, он открыл глаза. Над ним нахмуренное лицо Бренка, вокруг ратники. У телеги воины замешкались, кто–то причитал. О чем, Игнатий не понял, услышал только, как Бренко прикрикнул коротко, срыву:

— Тебе сказано, потеснись! Ну–ко, ребята, шевельните попа.

Из телеги вопль:

— Мучайте! Терзайте!

От крика этого Игнатия передернуло, он застонал, заметался. Бренко сказал ему:

— Ты, Кремень, не пеняй на меня, что кладу тебя в одну телегу с этим гадом. Нет у меня другого воза.

Поп всхлипывал:

— За што? За што?

Бренко ответил злобно, как кнутом ударил:

— Ты, Иуда, помолчи! — Передразнил: — За што! Или не ведаешь? Лютых зелий мешок не у тебя нашли? Спознался с кнутом…

Поп опять взвыл:

— Спознался, говоришь. Тебе бы, боярин, так спознаться. Вся спина у меня ободрана.

— Дай срок. На Москве пытки отведаешь. В застенок тебя везем.

— Откуда, откуда вызнали? — всхлипнул поп.

Бренко ответил и на это:

— От русских людей, что в Орде погибают. Видели, как ты корешки Ваньке Вельяминову отдавал царевича Арапшу потчевать, знали, что ты к Мамаю утек. Лучше сознайся, почто на Русь с отравой шел, а то как бы не велел тебя князь смертию казнить.

— Врешь! Врешь! — плакал поп. — Не бывало такого на Москве. В Русской правде о казни смертной не записано.

Бренко не ответил. Отвернулся, крикнул:

— Поехали!

Опять заскрипели колеса. Поп затих. Лежал он на животе, лицом в сено, изредка всхлипывал. Игнатия поп совсем затеснил, но тот молчал, терпел, думал и внезапно, сам не зная почему, нашел в себе силы раскрыть рот, сказать:

— Поп, повинись… лучше будет…

Не много слов, но и их хватило Игнатию, чтобы разбередить рану. Больше уговаривать попа не стал, а поп живо поднял голову, наклонился над Игнатием, дохнул в лицо.

— Думаешь, лучше будет?

Кремень молча мигнул.

— Я и сам то же думаю, — прошептал поп и, встав в телеге на колени, запричитал:

— Слушайте меня, люди русские, и ты, боярин Бренко, и ты, товарищ мой по скорбному ложу…

Преодолевая боль, Кремень сквозь стиснутые зубы пробормотал:

— Не бывал я товарищем Каину…

— Именно! Именно! — кивнул поп. — Аки Каин, я! Окаянный я! Грешен! — Оглянувшись на столпившихся вокруг воинов, продолжал: — Велел мне поганый Мамай идти