Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

– Да так уж! Почему бы и нет?

Ему показалось, что Маша чуть-чуть покраснела.

– Вы давно разошлись? – спросил он.

– Три года. Впрочем, мы и прожили-то вместе недолго, а ссориться начали на десятый день. Очень скоро для меня стало ясно, что замужество – понятие, в чем-то противоположное любви.

– И с тех пор не нашелся человек, который убедил бы вас в обратном?

– Находились. Но не убедили.

– Вам не скучно одной?

– Я не знаю, что такое скука. Моя работа, например, мне очень нравится. Она только кажется однообразной. Я работаю в Доме дружбы, а дома перепечатываю научные рукописи, а ведь это трудно. Меня знают в кругу писателей, драматурги присылают мне билеты на свои премьеры. Работа свела меня с интересными людьми. Я много читаю.

– Почему глаза грустные? – спросил Коншин и ласково взял ее руку.

Она отняла руку.

– Вы всегда говорите то, что думаете? – спросила Маша.

– Кажется, да.

– А может быть, всегда все-таки не стоит?

– Ох, какой же я болван! И ведь не в первый раз спохватываюсь в разговоре с вами! Простите! Больше не буду.

– Что не будете?

– Гадать, какая вы. И в частности, угадывать.

– Самая обыкновенная женщина тридцати лет. С половиной.

– Нет, прелестная женщина.

Он снова взял ее руки в свои и хотел поцеловать, но она отняла их и спрятала за спину.

– Ах, боже мой, ну что случилось бы, если б я поцеловал ваши руки? – с досадой сказал Коншин. – Или даже поцеловал вас, что же случилось бы, скажите ради самого Господа Бога? Это жестоко. У меня собачья жизнь, я занимаюсь наукой. Старею, седею, мне немного за сорок, а можно дать все пятьдесят. Никто меня не жалеет. Решительно всем на меня наплевать, а если нет, значит я кому-нибудь нужен. Нигде не бываю, и у меня нет даже телевизора, потому что он меня раздражает. Страшно подумать, но я с нетерпением жду тех двух часов, когда мне удается остаться одному, а ведь это тоже одиночество и тоже наука! Единственная женщина, которую я любил, умирает, едва дожив до двадцати лет, и с тех пор я скитаюсь, как пес. Всем женщинам почему-то хочется замуж. А это ответственность, за которой я никогда не гнался. Куда деваться, если на вас смотрят сорок глаз и все ждут, что вы, как крысолов с дудочкой, выведете крыс из города и утопите их в болоте! Послушайте, вы, конечно, не знаете, что был на свете такой человек – Шумилов?

– Представьте, знаю.

– Спасибо. За то, что знаете. Это был волшебник, который умел доказывать, что вы на голову выше, чем сами о себе думаете, и оказывался прав. Так вот он создал совершенно уникальный отдел в институте и, умирая, поручил… Да не поручил, а вручил его мне. Дело в том, что нельзя заставить ученого думать так, а не иначе. Есть такой магазин – «Тысяча мелочей». Ученому вход заказан. Разумеется, в переносном смысле, – добавил он, заметив, что Маша с удивлением подняла брови. – Дело в том, что порядочность неразрывно связана с независимостью от мелочей, от предвзятости, от ложных отношений. Там, наверху, в сфере идей, где, казалось бы, кончается логика, он должен мыслить с полной, окончательной искренностью. Он не может ни притворяться, ни лгать, ни лицемерить. Он просто вынужден быть порядочным человеком, потому что знает, что его открытие будет проверено в сотнях лабораторий. На него смотрят тысячи глаз. Он – перед лицом совести, а с ней шутки плохи. Потому что когда ученый лишается совести, наступает самое страшное: научная смерть. – Он снова взъерошил волосы длинными пальцами. – И это совсем не смешно.

– Извините. – Маша покраснела. – Я улыбнулась, потому что вы бог знает что делаете со своей головой.

– Черт с ней. Теперь – что произошло в институте? Представьте себе человека, который убежден, что меня, как любого другого научного сотрудника, можно заставить думать так, а не иначе. Почему? Потому что я ему подчинен, и это внушает ему ложную мысль, что наукой управлять не только можно, но должно. Потому что он не видит ни малейшей разницы между поисками открытия и его разработкой. Тысяча причин. Тысяча мелочей. Потому что он считает своим долгом заставлять нас каждый день, каждый час нырять с головой в эти мелочи, из которых состоит его жизнь. Потому что между его административным и научным положением – пропасть. Он действительно член Академии биологических наук, он директор громадного института, каждые два года выходит его новая книга, но в науке он – мертв. У него сердце давным-давно остановилось, а если оно еще бьется механически, это ничего не значит… Как вы хорошо слушаете! Точно не мой отдел ликвидировали, а ваш.

– Отдел ликвидировали? Почему?

– Я же сказал: тысяча причин, – вздохнув, ответил Коншин. – Одна из них выглядит почти фантастической. Дело в том, что против меня действует еще один человек, перед которым Врубов просто щенок. Его заместитель Осколков, по-видимому, рассчитывает воспользоваться схваткой для собственной цели. А цель одновременно сложна и проста. С одной стороны, он надеется со временем свалить Врубова и сесть на его место. С другой – ни я, ни мой отдел ему не нужны, так же, как, впрочем, и Врубову. Но Врубов был все-таки видным ученым, а этот вообще не смыслит в науке ни уха ни рыла. Он не может управлять институтом, в котором действует мой отдел. Это ему просто не под силу. По-видимому, с его точки зрения, все лаборатории должны быть на одном уровне – таким институтом он уже руководил. Итак, они оба меня не любят, но хотя Врубов человек плохой, ничто человеческое ему не чуждо – он, например, влюблен в свою молодую жену. А Осколков – это загадочная