Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

поступающие на работу, хотя не прошло и полугода, как они были избраны на новый срок. Это значило, что одних можно было теперь избрать, а других, наиболее способных, не избрать. Это значило – разрушить отдел, втолкнув в него своих людей вроде какого-нибудь бездарного Муразова, который давно лижет Осколкову пятки. Это значило, что деваться некуда. Кто же добровольно откажется от работы?

Ошеломленный, с головой, мгновенно разболевшейся, как всегда перед неясной опасностью, Коншин выслушал новую длинную речь директора, доказывающую не только полезность, но прямую необходимость этого шага.

– Никто не может, опираясь на те или иные соображения… С таким же чувством ответственности… Именно на это должна быть направлена инициатива… Между тем факты свидетельствуют…

На «фактах» Коншин взорвался:

– Факты свидетельствуют о том, что за пять лет отдел опубликовал двести восемьдесят две работы, из них пятьдесят шесть в международных журналах! Факты свидетельствуют, что на Выставке достижений народного хозяйства мы получили три золотых медали!

– Не вам судить о вашей работе!

– Нет, мне, потому что я за нее отвечаю! Как сотрудник я обязан подчиниться, но как ученый…

Через полчаса, вернувшись в отдел, он путался, перебивая себя, как будто так уж важно было рассказать по порядку об этой унизительной сцене. Почти невероятно было, что он кричал на Врубова, но, судя по сорванному голосу…

27

В субботу он, как условились, позвонил Маше.

– Что-нибудь случилось? – спросила она после первых же ничего не значащих фраз.

– Мне очень хочется видеть вас, и я бы непременно приехал. Но у меня неприятности. Впрочем, это не то слово. Настоящая беда, с которой я не знаю, что делать.

– Вы нездоровы?

– Нет, совершенно здоров, хотя две ночи почти не спал, что со мной случается редко.

– Так что-нибудь на работе?

– Ах, Мария Павловна, а что такое в наше время работа? Это и есть жизнь. Да. На работе произошло несчастье, от которого впору помешаться, и если это не происходит, так, очевидно, только потому, что потерять рассудок в эти дни я не имею права.

– Так вот что, – решительно сказала Маша, – приезжайте немедленно и расскажите.

– Не могу. Я дома, но у меня сидят сотрудники, и каждые десять минут кто-нибудь звонит по телефону.

– В таком случае приезжайте, когда освободитесь. Ведь однажды вы заглянули ко мне в половине второго?

– В половине первого. Мне кажется, что это было в прошлом веке. Нет, не могу.

– Тогда завтра?

– Тоже не могу. Или очень поздно. Я позвоню вам.

28

У него сидели сотрудники, и каждые десять минут кто-нибудь звонил по телефону. Это было так, как будто заседание ученого совета рассыпалось на тысячи отдельных минут и каждая взвешивалась и тщательно обсуждалась. Он не знал, куда деваться от искренних, но бесполезных советов.

Впрочем, один совет, который он получил от академика Вейсфельда, прославившегося не только своими трудами, но и тем, что он приехал получать Рокфеллеровскую премию с дедовским зонтиком и в галошах, был принят с благодарностью и сейчас же осуществлен. Этот дальновидный совет заключался в том, что в подобных случаях надо прежде всего заводить «склочную папку». Доказательства того, что отдел хорошо работал и что заведующий энергично возражает против его ликвидации, прежде всего следует изложить на бумаге.

– Надо застолбить свой протест, – сказал Вейсфельд. – Бумаги, относящиеся к делу, всегда должны быть под рукой.

По-прежнему Коншин каждый день бывал в институте, хотя это стало для него настоящей пыткой. С темной головой он писал две докладные записки – одну в ученый совет, другую на имя президента Академии биологических наук [31]– и отчет о работе отдела за пять лет, который он давным-давно должен был доложить на директорском совещании. То, что ему никто не предложил выступить с отчетом, было прямым нарушением закона, если бы он существовал. Или, иными словами, если бы он, опять-таки, был изложен на бумаге. Но он не был изложен, и, следовательно, оставалось лишь притворяться, что он существует. Петр Андреевич был лишен способностей притворяться – обе докладных и отчет писались медленно, трудно, с перечеркнутыми и разорванными страницами, с бесконечным хождением из угла в угол, с бешенством и проклятиями, которые мало помогали делу.

Левенштейн предложил приехать. Коншин отказался:

– Зачем? Все равно обе докладные будут отправлены в лучшем случае в архив, а в худшем в корзину для бумаг.

– Выпей рюмочку и успокойся. И помни: ни на кого не жаловаться и ни о чем не просить. Отчет надо составить так, чтобы он сам говорил за себя.

– Может быть, записать на пленку?

Левенштейн помолчал.

– Послушай, я все-таки приеду, – с тревогой сказал он. – Дело в том, что я всегда считал тебя среднеостроумным, но так тупо ты до сих пор не шутил.

– Иди ты…

Докладные и отчет были посланы, и сразу же появились новые, а впрочем, не такие уж новые заботы – впервые они мелькнули и скрылись сразу же после ученого совета: до зарезу надо было, чтобы все или по меньшей мере подавляющее большинство сотрудников отказались подавать на конкурс, продолжая работать. Именно такая «итальянская забастовка» была решена единогласно. Но уверенности не было. У каждого была своя жизнь, свой круг интересов, и уж во всяком случае никому не хотелось остаться без работы. Если выход не будет