Дживс и Вустер (сборник) - Пэлем Грэнвилл Вудхауз

вы понимаете, мое внимание было сосредоточено на том, как расхлебать кашу, которая вокруг меня заварилась, поэтому точно не могу сказать, колебался ли папаша Бассет, но если и колебался, то не больше минуты. Должно быть, перед ним все-таки мелькнуло видение крутого яйца и он вновь почувствовал антипатию к Пинкеру, неспособному твердой рукой направлять юных прихожан на путь истинный, но радость от того, что Огастус Финк-Ноттл исчез с горизонта, вытеснила всякие мысли о недостатках молодого священника. Исполненный млеком доброты до такой степени, что, кажется, подойди поближе – и услышишь, как оно плещется, папаша Бассет просто был не способен сейчас никому ни в чем отказать. Уверен, попроси я у него сейчас взаймы пятерку, он ее выложит глазом не моргнув.

– Конечно! Само собой! И говорить не о чем! – разливался он, не уступая жаворонку в небе, о котором часто вспоминает Дживс. – Уверен, Пинкер будет прекрасным приходским священником.

– Самым лучшим, – подхватила Стиффи. – Сейчас он не может развернуться. Никакого размаха, сплошные ограничения. Дайте ему возможность показать себя в качестве приходского священника – и о нем заговорят в церковных кругах. Он способен горы свернуть.

– Я всегда был самого высокого мнения о Гарольде Пинкере.

– И неудивительно. Все важные шишки о нем самого высокого мнения. Они ему цену знают. Образован, хорошо разбирается во всех тонкостях, а проповедь читает – заслушаешься.

– Да, мне нравятся его проповеди. Простые и мужественные.

– Это потому, что он ведет здоровую жизнь на свежем воздухе. Он сильный и тренированный. Атлетический христианин – вот его идеал. Он ведь играл в регби за сборную Англии.

– Неужели?

– Да, был пропфорвардом.

– Правда?

При слове «пропфорвард» я, понятное дело, встрепенулся. Мне и невдомек было, что Растяпа, оказывается, пропфорвард. Ирония судьбы, подумал я. В том смысле, что Планк днем с огнем ищет этого самого форварда и, отчаявшись, уже, кажется, готов отказаться от безнадежных поисков, а я вот мог бы осчастливить его, но наши отношения сложились так, что я лишен возможности это сделать. Огорченный, я в который раз подумал о том, что надо всегда проявлять доброту к любой мелкой сошке, ибо никому не дано знать, когда эта сошка может нам пригодиться.

– Значит, я могу сказать Гарольду, что дело на мази? – спросила Стиффи.

– Прости?

– Я хочу сказать – ты официально объявляешь, что отдаешь Гарольду приход?

– Да-да, конечно, безусловно.

– Ох, дядя Уоткин! Как мне тебя благодарить?

– Не беспокойся, дорогая, все в порядке, – сказал папаша Бассет, обретая еще большее сходство с диккенсовским героем. – А теперь, – продолжал он, снимаясь с якоря и направляясь к двери, – ты, Стефани, и вы, мистер Вустер, должны меня извинить. Надо пойти к Мадлен и…

– …поздравить ее?

– Я хотел сказать – осушить ей слезы.

– Ну, это вряд ли.

– Думаешь, она не в отчаянии?

– Дядя Уоткин, ну какая девушка придет в отчаяние, чудом избавившись от необходимости идти замуж за Гасси Финк-Ноттла?

– Да, правда, истинная правда, – сказал папаша Бассет, выскакивая из комнаты, как полузащитник, который хоть и не научился подавать обратный пас, бегал как страус.

Если у меня возникали сомнения, отбивал ли сэр Уоткин Бассет чечетку, то насчет Стиффи все было яснее ясного. Она совершила грациозный пируэт, и даже самый невнимательный наблюдатель тотчас догадался бы, что, будь у нее сейчас на голове шляпа, а в шляпе розы, она бы принялась осыпать ими все вокруг. Кажется, мне еще не приходилось видеть юную пигалицу в таком восторженном состоянии. Само собой, интересы Растяпы Пинкера были дороги моему сердцу, а потому я отринул свои печали и разделил с ней ее радость. К чему постоянно и неизменно готов Бертрам Вустер, спросите вы, и я вам отвечу – забыть о своих бедах, когда друг празднует счастливый поворот в своей судьбе.

Стиффи говорила без умолку, не давая мне рта раскрыть. Женщины – народ в этом смысле чрезвычайно одаренный. Посмотришь – в чем душа держится, а запросто граммофон переговорит и рассуждает складно и без устали, точно какой-нибудь ротный старшина, словечка не вставишь. Моя тетушка Агата, например, как пустится меня бранить на одном дыхании и без единой запинки, так и не остановится, пока ее изобретательность не иссякнет.

На этот раз Стиффи распространялась на тему о том, какое невероятное счастье привалило прихожанам Растяпы Пинкера, ибо они получат не просто замечательного приходского священника, святого человека, который будет пестовать их души, но еще и такую жену вышеупомянутого священника, какая им и не снилась. Когда она перевела дух, расписав, как будет раздавать суп благочестивым беднякам и нежным голосом справляться об их ревматизме, я наконец смог взять слово. В самый разгар ликования и потирания рук меня посетила одна здравая мысль.

– Согласен с тобой, – сказал я, – действительно все счастливо устроилось, и, вероятно, ты права, считая этот день счастливейшим днем в этом самом радостном году твоей жизни, однако, по-моему, ты кое-что упускаешь из виду, а об этом следовало бы подумать.

– О чем ты? Кажется, я ничего не упустила.

– Я об обещании папаши Бассета.

– Все в ажуре. Чего ты бьешь копытом?

– Будь я на твоем месте, я бы попросил у папаши Бассета письменное обязательство.

Стиффи словно с разбегу налетела на пропфорварда. Выражение восторга у нее на лице уступило место озабоченности, и она, нахмурившись, прикусила нижнюю губу. Очевидно, мои слова дали ей пищу для размышлений.

– Думаешь, дядя Уоткин нас надует?

– Твой дядя Уоткин способен на любую подлость, если на него наедет, – серьезно сказал я. – Ни на грош ему не верю. Где Пинкер?

– Наверное, остался на лужайке.

– Тогда хватай его и тащи сюда, надо заставить папашу Бассета оформить его предложение в письменном виде.

– Слушай, по-моему, ты меня запугиваешь.

– Да нет, просто советую себя обезопасить.

Стиффи снова призадумалась, покусывая нижнюю губу.