Кортни. 1-13 (СИ) - Смит Уилбур

За большими городскими имениями еще оставались тысячи акров открытой земли, а за ними — сотни миль красных проселочных дорог между сахарными плантациями.

Они ехали и продолжали работать, лишь иногда прерываясь, чтобы проскакать галопом полмили и разогреть кровь; потом генерал снова сдерживал лошадь, и дальше они ехали по слабо холмистой местности нога к ноге. У Марка с собой был небольшой блокнот в кожаном переплете, и он записывал, что должен будет сделать по возвращении, но в основном все держал в голове.

Неделю перед отъездом в Кейптаун они посвятили подготовке и делам местного законодательного собрания перед началом сессии парламента всей страны, и сегодня, погруженные в обсуждение, заехали дальше, чем в предыдущие дни.

Когда генерал наконец остановил коня, они поднялись на вершину холма и перед ними открылся вид на море и на далекий силуэт большой, похожей на спину кита горы над Дурбанской гаванью. Прямо под ними виднелся свежий шрам, как будто зеленый покров растительности разрезали ножом, обнажив красную жирную землю.

Досюда дошли стальные рельсы постоянной железнодорожной ветки, и пока генерал и Марк сидели на нервничающих лошадях, показался паровоз, толкавший перед собой вагон с тяжелым грузом стали.

Они сидели молча, пока с грохотом сгружали рельсы; крошечные фигуры рабочих суетились, укладывая ровными рядами рельсы на шпалы. Потом застучали молоты, стремительный ритм, — это устанавливали на место стыковые накладки.

— Миля в день, — негромко сказал Шон, и по выражению его лица Марк понял, что генерал думает о другой железной дороге, далеко на севере, и о том, что эта дорога сулит. — Сесил Родс мечтал о железной дороге от Каира до Кейптауна, и когда-то я считал это великой мечтой. — Он тяжело покачал бородой. — Бог свидетель, вероятно, мы оба ошибались.

Генерал повернул лошадь, и они с Марком молча начали спускаться с холма; только стучали копыта и позванивали уздечки. Оба думали о Дирке Кортни, но прошло десять минут, прежде чем Шон снова заговорил.

— Ты знаешь долину Бубези за Воротами Чаки?

— Да, — ответил Марк.

— Расскажи, — приказал генерал, но тут же сам продолжил: — В последний раз я был там пятьдесят лет назад. Во время войны со старым зулусским королем Сетевайо мы загнали туда его воинов и гнали их вдоль реки.

— Я был там несколько месяцев назад, перед тем как пришел к вам.

Шон повернулся в седле и сдвинул черные брови.

— Что ты там делал? — резко спросил он.

На мгновение Марку захотелось изложить все свои подозрения: о Дирке Кортни, о судьбе старика и своем походе за Ворота Чаки в поисках его могилы, чтобы разгадать тайну. Но что-то предупредило его, что, сделав это, он настроит Шона Кортни против себя.

Теперь он достаточно хорошо знал генерала, чтобы понять: тот может обвинять и даже отвергать собственного сына, но не потерпит обвинений от чужого человека, особенно если тому нет веских доказательств. Марк подавил искушение и спокойно объяснил:

— Мы с дедом часто бывали там, когда я был мальчиком. Мне нужно было вернуться, чтобы найти тишину и красоту, обрести мир.

— Да, — сразу понял его генерал. — Как там с дичью?

— Мало, — ответил Марк, — ее стреляли, ловили в западни, на нее охотились. Очень мало, и она совсем дикая.

— Буйволы?

— Да, есть немного в болотах. Думаю, они по ночам выходят в буш пастись, но сам я их ни разу не видел.

— Старый Селуа пишет, что капский буйвол исчез. Так он говорил после чумы рогатого скота. Мой Бог, Марк, когда мне было столько, сколько тебе сейчас, они бродили стадами в тысячи и десятки тысяч голов, равнины за Лимпопо были черны от них.

И он снова начал вспоминать. Воспоминания стариков бывают скучны и утомительны, но генерал рассказывал так живо, что Марк был зачарован рассказами о земле, по которой можно ехать шесть месяцев, не встречая другого белого.

С сожалением, словно о чем-то безвозвратно утерянном, генерал говорил:

— Все это теперь исчезло. Железная дорога прорезала медный пояс Родезии. Родс занял всю территорию между Замбези и Лимпопо. Там, где я охотился и разбивал лагеря, теперь города и шахты, вся земля слонов разрыта. — Он снова покачал головой. — Мы считали, что природа вечна, а теперь почти все исчезло. — Он немного помолчал и печально добавил: — Мой внук может никогда не увидеть слона и не услышать рев льва.

— Дед говорил, что когда Африка лишится своих диких животных, он уедет жить в Лондон.

— Я тоже так чувствую, — согласился Шон. — Странно, но, похоже, Дирк сделал нечто очень ценное для Африки и всего человечества. — Он словно подавился этим именем, как будто ему трудно было его произнести, и Марк молчал, уважая эти усилия. — Он заставил меня думать об этом так, как я никогда раньше не думал. Одна из наших первых задач на новой сессии парламента, Марк, добиться подтверждения неприкосновенности долины Бубези. Нужно найти средства, чтобы исполнить этот закон: никто никогда не будет превращать эти земли в сахарные или кукурузные плантации, никто не перегородит реку.

Марк слушал его с таким ощущением, будто решалась его судьба, определялось дело его жизни. Он словно всю жизнь ожидал именно этих слов.

Генерал продолжал говорить, определяя, сколько денег понадобится и каких людей отобрать, решая, где искать поддержку, на кого в правительстве можно рассчитывать, какую форму должен принять законопроект, а Марк записывал все это, торопясь зафиксировать беспорядочные замечания генерала.

Неожиданно, прервав размышления, генерал рассмеялся.

— Правду говорят, Марк. Нет никого добродетельней раскаявшейся шлюхи. Мы были великими баронами-грабителями: Родс и Робертсон, Бейли и Барнато, Дафф Чарливуд и Шон Кортни. Мы захватывали землю и выдирали из нее золото, мы охотились там, где хотелось, жгли лучшие деревья в огне своих костров, каждый человек с ружьем в руках и обутый был королем, готовым за право грабить сразиться с кем угодно: с бурами, с Брайтоном или с зулусами.

Он покачал головой и порылся в карманах, не сразу найдя сигару. Шон Кортни больше не смеялся; закуривая, он хмурился. Жеребец, казалось, почувствовал его настроение и начал неловко пятиться. Шон легко справился с ним и легонько хлопнул хлыстом по боку.

— Веди себя прилично, — проворчал он и, когда лошадь успокоилась, продолжал: — В тот день, когда я встретил свою первую жену — это было всего тридцать два года назад, — я охотился с ее отцом и братом. Мы наткнулись на стадо и втроем убили сорок три слона. Бивни вырезали, а туши бросили. Это больше ста шестидесяти тонн мяса. — Он опять покачал головой. — Только сейчас я начинаю понимать чудовищность этого. Были и другие случаи, во время войн с зулусами, во время войны с Крюгером и восстания Бомбаты в 1906 году. Их мне не хочется вспоминать. Вероятно, сейчас уже поздно пытаться что-то исправить. А может, я просто старею и, как все старики, сожалею о том, что мир изменился. В молодости человек сам вызывает эти изменения, а постарев, оплакивает их. — Марк молчал, не смея сказать ни слова, чтобы не разрушить это настроение. Он понимал — то, что он слышит, необычайно важно, но не мог представить себе всей глубины слов генерала. — Но нельзя сидеть сложа руки Марк, нельзя.

— Да, сэр. Нельзя, — ответил Марк, и что-то в его тоне заставило генерала удивленно взглянуть на него.

— Для тебя это действительно что-то значит. — Он кивнул своим мыслям. — Да, я это вижу. Странно, ты ведь так молод! В твои годы я думал, как бы побыстрей заработать, и о подходящей… — Не закончив, он спохватился и закашлялся.

— Сэр, вы должны помнить, что на мою долю выпало великое уничтожение, и лет мне было еще меньше. Величайшее уничтожение, какое только знал мир. — Лицо генерала потемнело: он вспомнил, что им обоим пришлось пережить во Франции. — Когда видишь, как легко уничтожать, сохранение начинает казаться стоящим усилий. — Марк печально засмеялся. — Но, кажется, я родился слишком поздно.

— Нет, — негромко сказал генерал. — Думаю, ты родился как раз вовремя.